А. Марченко - Диктатор

— Помнишь, Иосиф,— будто издалека донесся до него голос Надежды Сергеевны,— поезд медленно тащится в Царицын, без конца тормозит на полустанках. Под гармошку, со свистом пляшут «Яблочко» пьяные братишечки. Отборная брань, треск пулеметов, а мы с тобой в салон-вагоне…

— Сейчас ты, чего доброго, вспомнишь, как я затащил тебя в свое купе? — насторожился Сталин, прерывая жену.

— Иосиф…— Щеки Надежды Сергеевны зарделись.— Если бы я воспротивилась, никто бы меня не затащил. Даже всесильный товарищ Сталин.

— Ты не лукавишь? — Он бросил на нее недоверчивый взгляд.— А то ведь Ольга Евгеньевна на всех перекрестках, как сорока, верещала, что я тебя изнасиловал…

— Не трогай мою маму! — гневно оборвала его Надежда Сергеевна.

— Правда глаза колет,— не сдавался он.— Ладно, не будем ссориться из-за пустяков. Все это уже история. Вот тут Клим верно вспоминает, какая там была тогда чертовщина! Левые эсеры, эти истеричные хлюпики, подняли мятеж. Изменил подлец Муравьев. К Баку подбирались англичане. Смотри, он еще способен на приличные метафоры: «Все горит в огненном кольце». Избитая фраза, конечно. А вся эта заваруха, между прочим, из-за твоего любимого Ильича. Этакий добряк с замашками авантюриста. Кто его понуждал приглашать в свою компанию эсеров? Вот и получил нож в спину. А потом слезно к товарищу Сталину: «Выручай, спасай!» Сколько раз по его просьбе мне приходилось чистить эти авгиевы конюшни военного ведомства! Троцкий напакостит, а товарищ Сталин — чисть! Это справедливо?

— Иосиф, тебе не совестно? Тебе еще только пятьдесят, а ты уже такой несносный ворчун. Ну как можно?

— Знаю, знаю тебя, защитницу. Лучше бы мужа защитила. Факты, моя дорогая, упрямая вещь: твой Ильич вечно шарахался из одних объятий в другие. Окрестил Троцкого «Иудушкой», а сам вознес его в наркомвоенморы. Какой из Иудушки полководец? Тоже мне, фельдмаршал липовый! Всерьез уверовал, что победить на войне можно с помощью его краснобайства. А Бухарину Ильич приклеил ярлык путаника в теории и тут же определил его в «любимцы партии». Далеко мы пойдем с такими любимцами!

Сталин, впрочем, хорошо понимал, что и он и Троцкий добивались в Царицыне одной цели и наводили железный порядок там, где они появлялись. Но было и весьма существенное отличие: Троцкий расстреливал врагов и неугодных под аккомпанемент своих пламенных речей о неизбежном пожаре мировой революции. Сталин делал то же самое, предпочитая безмолвствовать.

Сталин был твердо убежден: без расстрелов не обойтись. Если падет Царицын — Колчак с востока, Деникин с запада смогут броситься друг другу в объятья и в едином порыве ринуться на Москву. Вот тогда мы посмотрели бы, в какую Швейцарию помчится Ленин!

Реввоенсовет 10-й армии размещался в кирпичном особняке сбежавшего с белыми хозяина фабрики по производству горчицы. Сталин был тут непререкаемым хозяином. Да, он обещал отдать революции всю кровь, капля за каплей. Но пока что, укрепляя оборону Царицына и вычищая авгиевы конюшни Троцкого, он выпускал кровь из врагов пролетариата. И отнюдь не каплями.

Реввоенсовет и штаб занимали третий этаж. Отсюда шли грозные приказы на фронт. Царицын был в смертельной опасности: белые охватили его сильной подковой. Она, эта подкова, грозила обернуться петлей и удушить пролетарскую власть…

— А какие телеграммы ты посылал Ленину! — услышал он голос жены.— Ворошилов их тут ловко ввернул.

— Почитай вслух, Надюша,— попросил Сталин, усаживаясь плотнее в мягком кресле.

Глаза Надежды Сергеевны радостно вспыхнули. Еще бы, в кои-то веки услыхала она из его уст это теплое, согревающее сердце имя «Надюша». И уже второй раз за вечер!

— Вот послушай. «Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим…» Это ты о линии южнее Царицына,— пояснила она, будто Сталин не понимал, о чем идет речь.— «Можете быть уверены, что не пощадим никого — ни себя, ни других, а хлеб все же дадим. Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана; если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им…»

Сталин припомнил, как диктовал эту телеграмму в салон-вагоне и в такт почти каждому слову взмахивал ладонью с зажатой в ней трубкой. Ему и сейчас захотелось набить трубку ароматным табаком и, слушая жену, повторить эти жесты.

— А вот что мне особенно нравится. Другая твоя телеграмма: «Что касается истеричных, будьте уверены, у нас рука не дрогнет, с врагами будем действовать по-вражески».

Сталин недоверчиво взглянул на нее: в самом деле хвалит или издевается? А вслух сказал:

— Хорошая телеграмма. А теперь представь, если бы мою мысль стал излагать Ленин, сколько бы страниц текста ему понадобилось? Сколько бы чернил извел. Ничего не скажешь, факт остается фактом — грешил Ильич многословием.

— А между тем,— укоризненно сказала Надежда Сергеевна,— ты, кажется, уже совсем позабыл, что, если бы не Владимир Ильич, не сидеть бы тебе сейчас в кресле генсека.

Сталин пропустил это неприятное для него напоминание мимо ушей. Он всегда был твердо убежден, что добился высшего поста в партии своим трудом, без всяческих протекций.

— Читай, читай…— мягко, но настойчиво сказал он.

— «Кипучая натура товарища Сталина», «Энергия и воля».— Надежда Сергеевна выдергивала из статьи Ворошилова наиболее броские эпитеты.— «В течение самого короткого времени создаются дивизии, бригады и полки»; «Штаб, органы снабжения и весь тыл радикальнейшим образом очищаются от контрреволюционеров и враждебных элементов»; «Вокруг товарища Сталина объединяется группа старых большевиков и революционных рабочих, и вместо беспомощного штаба вырастает на юге, у ворот контрреволюционного Дона, красная большевистская крепость…»

Сталин вслушивался в то, что читала жена, с напряженным вниманием, взвешивая в уме каждое слово и как бы определяя, насколько оно точно и правдиво воссоздает события тех лет и характеризует его деяния. Трудно было представить другого человека, который бы с таким же пристрастием, даже с придирчивостью оценивал столь скучную, даже занудную статью, построенную на лозунгах, затертых штампах и на почти полном отсутствии доказательств. «А чего стоят такие перлы: «Физиономия Царицына в короткий срок стала совершенно неузнаваемой…» — Сталин сердито фыркнул.— Тоже мне, великий аналитик!»

Как ни странно, именно эта фраза в сочетании с теми блеклыми описаниями, которые следовали за ней, оживила Сталина, и он, освобождаясь от теснивших его дум, спросил жену с тем интересом, с каким обычно спрашивают люди, припомнившие что-то такое, что очень радует их сердце:

— А помнишь, каким был тогда Царицын? Помнишь?