А. Марченко - Диктатор

Андрей повесил трубку и как неприкаянный побрел по бульвару, заранее решив, что не поедет домой, где в него снова вопьется Берта Борисовна. И так как на следующий день выпадал выходной, то он отправился на Белорусский вокзал, чтобы уехать к отцу.

До Старой Рузы он добрался уже к вечеру. В палисаднике у дома отца буйствовала сирень, но Андрей, объятый невеселыми горькими думами, лишь мельком взглянул на цветы.

Тимофей Евлампиевич сидел в кресле за письменным столом и что-то печатал на машинке. Настольная лампа со стеклянным абажуром бросала на рукописи и книги мягкий зеленоватый свет, и это придавало всей комнате оттенок чего-то сказочного.

Увидев сына, Тимофей Евлампиевич порывисто вскочил на ноги и схватил его в охапку.

— Наконец-то надумали приехать! — ворчливо воскликнул он.— А я уж думал, что совсем позабыли старого схимника! А где же Лариса?

— Она не приехала,— виновато отозвался Андрей.

— Как? Почему? Что случилось? — забросал его вопросами отец.

— Приболела.

— И ты оставил ее одну? — накинулся на сына Тимофей Евлампиевич.

Андрей молчал.

— Все ясно,— хмуро сказал Тимофей Евлампиевич, сердито глядя на Андрея.— Конфликт? Размолвка? Дурацкая ссора? Но в любом случае оставлять больную жену в одиночестве — ты знаешь, как это называется?

— Увы, знаю.

— Сейчас уже поздно, переночуешь у меня, а завтра прямо на рассвете — аллюр три креста — и в столицу! К жене! — приказным тоном говорил отец.— Как я бывал счастлив, видя вас вместе! И не думал, что ты способен на такое…— Он едва не сказал «на такое предательство».

— Не трави душу, отец,— попросил Андрей. Так гибнущие просят о спасении.

— Хорошо, не буду,— пообещал Тимофей Евлампиевич.— Но помни, если ты, не дай Бог, покинешь Ларису — ты мне не сын.

Андрей рванулся к отцу и, как в детстве, обнял его дрожащими руками, прижавшись к нему, будто только он и мог его спасти.

— Если она не вернется, я застрелюсь,— всхлипывая, прошептал он.

— Успокойся, сын. Все поправимо. Все поправимо, кроме смерти. Сейчас все зависит от тебя.

Он не стал расспрашивать сына о причинах его размолвки с Ларисой, зная, что Андрей сам расскажет ему об этом. И не ошибся: Андрей честно рассказал ему о том, что произошло. Не сказал только о беременности Ларисы, боясь новых упреков отца.

— Все зависит только от тебя,— еще решительнее повторил Тимофей Евлампиевич.— И выкинь из головы всю дурь. Я тоже в молодости ревновал, но нельзя же доводить ревность до абсурда. Убежден, что твоя Лариса не способна на подлость. А тебе без нее не жить. Думаю, что и ей без тебя тоже.

Его слова немного успокоили Андрея.

— Сейчас мы с тобой поужинаем, потом я еще немного постучу на машинке, а ты пораньше ложись спать, тебе надо поспеть на первый автобус.

После ужина Тимофей Евлампиевич сел за машинку.

— Можно, я посижу немного с тобой? — спросил Андрей.— Все равно я сейчас не усну.

Тимофей Евлампиевич принялся за работу. И сразу же в комнате появилась рыжая пушистая кошка. Она ловко вскочила на стол и тут же разлеглась прямо на рукописи.

— Ну, проказница,— ласково погладил ее по бархатистой шерсти Тимофей Евлампиевич.— Все-таки бесстыженькая ты, Рыжик. Представляешь, Андрей, вот так она каждый вечер. Заботится обо мне, чтобы я не переутомлялся. А как лягу спать, она сразу же ко мне на кровать. Не может жить в одиночестве.

«Кошка и та не может»,— тоскливо подумал Андрей.

— Над чем ты теперь работаешь, отец? — спросил Андрей, надеясь хоть этим отвлечься от своих тягостных дум о Ларисе.

— Ты же знаешь мои проблемы: диктатура и диктаторы.

— И что, надеешься перевоспитать диктаторов?

— Увы, таких надежд не питаю. Как можно крокодила сделать вегетарианцем?

— Тогда к чему этот твой титанический труд? — поморщился Андрей от сравнения диктатора с крокодилом.

— Если человечество в конце концов будет не восхищаться деяниями диктаторов и не созерцать равнодушно их «подвиги», то, может, придет тот благословенный день, когда на долю диктаторов достанутся только проклятья,— ответил Тимофей Евлампиевич.— И пусть мои труды будут способствовать этому, как капля воды, которой не хватало, чтобы переполнить чашу терпения.

— Слишком красиво говоришь, отец. Твои мечты — это утопия. Сколько будет существовать человечество, столько будут существовать и диктаторы.

— Останемся при своих мнениях,— сказал отец.— Хочешь, прочитаю тебе главу о борьбе Сталина с оппозицией?

— Оппозицию нужно вымести из нашего дома железной метлой,— убежденно сказал Андрей.— Но прежде она должна отречься от своих вражеских взглядов.

— Нельзя требовать отречения от убеждений! — непререкаемо возразил Тимофей Евлампиевич.— Убеждения не возникают и не меняются по приказу! А что требуют сейчас от оппозиции? Требуют: отрекитесь! И не просто отрекитесь, но и заклеймите свои взгляды перед всей страной, перед всем миром: признайте их ошибочными и даже преступными.

— Их взгляды действительно преступны, ибо противоречат генеральной линии нашей партии,— загораясь очередным спором с отцом, сказал Андрей.— Они же стоят поперек дороги, по которой мы идем к коммунизму. И ты призываешь миндальничать с этими подонками?

— Надо вести честную дискуссию, и здесь только одно оружие: факты, аргументы, идеи. А не метла, которой оппозицию выметают из партии. Что касается твоего лексикона, то он слишком совпадает с лексиконом фанатика, призывающего бросать всех еретиков в костер.

— Слишком много чести этим двурушникам, чтобы вести с ними душеспасительные беседы,— со злостью сказал Андрей.-Чего это ради мы должны тратить силы и время на перевоспитание этих гаденышей вместо того, чтобы заниматься строительством социализма? Правильно сказал Киров, что оппозицию нужно отсечь самым решительным, самым беспощадным образом! А ты, отец, по сути дела, говоришь устами этого подлеца Каменева. Тот тоже утверждает, что нельзя требовать от оппозиционеров отказа от их взглядов. Но в таком случае почему оппозиция хочет, чтобы партия отказалась от своей линии? К тому же оппозиционеры меняют свои взгляды как перчатки.— Он радовался тому, что почти слово в слово цитирует сейчас Сталина.— Партия объединилась вокруг нашего вождя, он — символ правоты. Ты разве еще не убедился в этом?

— Сын мой,— с грустью сказал Тимофей Евлампиевич,— незаметно для меня ты стал ярым сталинистом. И я все думал: почему бы это? А теперь меня озарило: значительно проще, не терзая свою душу, поверить раз и навсегда, чем жить и мыслить каждый час. А человек, о котором ты так восхищенно говоришь,— вовсе не символ правоты. Он совсем другой символ — символ большинства. Ты разве не заметил, что после смерти Ленина Сталин никогда не оставался в меньшинстве? Он всегда виртуозно сколачивал большинство, а уж потом шел в бой. В бой за диктатуру под флагом демократии. А рядовой партиец считает: раз за Сталиным большинство, значит, за ним и правда.