Антон Дубинин - Голубок и роза

А Арнаут рисовал на стенах пещеры, где в холодные дни проповедовали добрые люди, разные красивые картинки. Талант рисовальщика у него был чуть больше, чем поэтический, и Совершенный Айкард одобрял молчаливым кивком летящих голубей — символ Духа Святого, и аккуратные кресты, вписанные в круг, обрамлявшие силуэт ягненка. Ягненок вообще получился совсем натуральный, только маленький. Арнаутов дядька держал овец.

Учителя, они же Старцы, они же Добрые Люди, всегда постились. Арнаут, как и остальные в его деревне, по праздникам ел мясо. И от яиц, молока и сыра тоже никогда не отказывался.

Старцы хранили целомудрие. Никогда не прикасались к женщине, в том числе и случайно. А Арнаут прикасался, конечно, даже целовался несколько раз. И потом, когда стал трубадуром, думал о Даме — не только как о прекрасном Сеньоре, воплощении Амор, подобии Девы Марии и истинной церкви. Один раз он даже почти что… До сих пор стыдно об этом вспоминать. Неудивительно, что она так оскорбилась и услала его куда подальше, зарабатывать право на присягу.

Учителя всегда молились. А Арнаут — только перед едой и перед сном, и то иногда забывал от усталости. Но ему было пока что так можно, потому что они-то — священники, а он — обычный грешный мирянин. И очищающее крещение собирался принять не раньше, чем через много-много лет, когда придет время умирать. А пока он просто жил, помогал, чем может, к стыду своему любил все красивое (к стыду — потому что надо бы одного Бога любить, а мир — ну его, мир, ничего нет в нем доброго). И еще Арнаут отлично знал, что у Церкви есть враги.

Те, что называют Учителей — еретиками, церковь Духа — грязной альбигойской сектой, а себя — настоящими христианами, слугами Рима, католиками.

Среди них тоже разные попадаются: одни — люди как люди, в которых ничего дурного нет, просто попали они под зловредное влияние. А другие — настоящие враги. Волки среди овец. Шпионы.

Если душа несовершенна, не успела очиститься при жизни, не получила истинного крещения — по смерти Бог не берет ее к себе. Он дает ей другое тело, все равно как позволяет еще раз попробовать. Вообще-то переродиться — это очень скверно, но Арнаут порой подумывал, что его это не особо пугает. Вот если дама ваша, к примеру, католичка, можно снова с ней повстречаться в новой жизни и попытаться все исправить.

Бывает так — идешь по дороге, и вдруг останавливаешься от яркого понимания: ты это уже видел. Было уже это с тобой, хоть убей — помнишь и серый придорожный валун с указующими стрелками, и черную желтоклювую птичку, приговаривающую «пип-пип», и рыжий мох на камне, и себя — в пыльной шляпе на голове, с гитерной за плечами… Вот как прошлая жизнь в тебе говорит. Только слушай.

И дама Розамонда тоже была всегда, лениво думал Арнаут, лежа на спине и глядя в кружащийся звездный небосвод. Теплая осень исходила на нет, но еще оставалось время до холодов, время завершить начатое, время жизни. Придет зима, маленькая смерть, будут стоять виноградники черными коряжками из-под тонкого снега. Розы превратятся в непонятные шипастые кусты. Но жизнь вечна, произойдет новый круг, не принявшим истинного крещения розам снова придется расцвести, как бы им ни было это больно. А Арнаут каталонец всегда будет счастлив, пока у него есть Розамонда.

История получилась постыдная, но воспоминание о ней доставляло некоторое удовольствие. Дама сама позвала своего верного певца вечером, по возвращении из церкви, прогуляться в саду. Весна была, еще холодная, но зато уже с настоящим весенним запахом, щекочущим ноздри, обостряющим все чувства — сырость, первая жизнь травы, открывшийся на новый цикл времени небосвод. По вечерам бывало холодновато, и Розамонда кутала плечи плащом с меховой опушкой, а Арнаут не кутал плечи ничем, потому что хорошим плащом он не обзавелся, а в драном дорожном стеснялся прогуливаться с дамой. Тем более что замысел у него был непростой — решил трубадур совершить неслыханную дерзость, просить себе, недостойному, главной милости. Просить принять его, Арнаутово, куртуазное служение.

Что это за служение — он толком не знал. Должно быть, как у любого слуги: что прикажут, то и сделаешь. Только приказывать дама должна что-то необыкновенно благородное, куртуазное — ну, понятно, куртуазное служение, все про него знают! Другое дело, что снились ему небывало прекрасные сны — он дарит даме розу, она ее принимает, и белый голубь слетает, ни много ни мало, с небес, и накалывается грудью на шипы этой самой розы. И она от голубиной крови из белой делается алой, самого любимого цвета Арнаута — будь он богат, непременно сшил бы себе одежду из такой ткани.

Удивительно глупый сон, сказал бы я, но моему другу так не показалось. Напротив же, он сделал из своего сна вывод: пришла пора осмелеть до предела и предложить Розамонде куртуазный оммаж.

Пройдя третий круг по крохотному садику и не раз скрипнув зубами от собственного бессилья, Арнаут послушно уселся рядом со своей донной на низкую скамью. Дерево за нею до середины увивал плющ, но в марте для зелени еще рано, и плющ топорщился соломенной жесткой бородой, довольно колючей и противной.

— Придвиньтесь ближе, Арнаут… Мне холодно.

Ему-то было, пожалуй, еще холоднее. Он слегка дрожал от зимнего льда, еще не ушедшего из вечернего воздуха, но убеждал себя, что трясется от любви.

— О чем вы думаете, Арнаут?

Лицо ее ледяным пятном плавало в сумерках. Внутри у трубадура что-то тяжело колотилось, и это было вовсе не сердце. Скорее уж кровь — новые какие-то пульсы, проснувшиеся в самых неожиданных местах.

— Кхмхмх, — ответил он со всей возможной куртуазностью. Ему хотелось выпалить сразу сто подходящих по случаю цитат, но в голове не нашлось ни одной. Вообще-то Арнаут много чужих стихов знал, ими иногда жил в странствиях, когда своих не хватало — но сейчас они все куда-то подевались, спасовали при мысли, что в жизнь его пришло что-то очень важное. Настоящее, долгожданное. И это настоящее оказывалось совсем не таким, как он предполагал.

— Ну же, упрямец, отвечайте, — на Розамонда легко ударила его по руке. Быстрое движение, хлопок, от которого глаза Арнаута полезли на лоб.

В голове пребывала только одна песня — и, как назло, самая неподходящая. Та, которой научил старый жонглер из Монлора — про тяжелую певческую судьбину: «Ну и тоска — ходить весь год пешком, и дергать надоевшую струну, хотел бы я иметь уютный дом, чтоб в нем спокойно отходить ко сну…» Вряд ли даме ее споешь. Трубадуры, трубадуры, зачем вы меня оставили? Ведь придется самому что-то говорить.

Арнаут пробормотал про огромное желание, которое его измучило уже до предела. И что от подобной болезни может исцелить только единственный человек на свете.