Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам

— Тюрьма у нас хорошая, — как-то даже хвастливо заявил толстячок Фран, провожая доминиканцев по коридору с видом барона, демонстрирующего гостям свои владения. У Антуана никак не вязался в голове его отеческий и свойский облик — добрый трактирщик или там пекарь — с мрачной профессией: держать людей под замком, может, даже пытать их порою! — Вот в Барселоне бывал я у родного брата эдак зим пять назад — брат мой там в королевской тюрьме служит, у нас в семье много кто после батюшки по тюремной линии пошел — вот там, я вам скажу, отцы мои, тюрьма так тюрьма. Сущий ад. В одиночки по десятеро набито. А уж в общих! Солома гнилая, вонь адская, мочатся под себя, охрана тряпками носы заматывает! Ругань стоит, вши по ногам скачут, черт-те что такое, а не тюрьма, не осудите за скверное слово. А у нас мир, тишина, даже в кости мало играют, белье стираем ко всем большим праздникам, мирные с нами с женой за столом кушают, порют и то редко кого! А все почему? Потому что, — Фран горделиво подбоченился, — тюрьма у нас инквизиционная ! Духовная тюрьма, и заключенные у нас — не быдло всякое, а люди духовные, приличные. У нас тут даже один господин кюре сидит — уж не помню, за что попал, но по духовной линии; до того смирный человек, и читать умеет! И разумный такой — пришел сюда, всего у него было, что на нем: белья одна смена да сутана рваная. А теперь приоделся как следует — в кости у купчишки, который тут пожизненно, себе и пару рубашек отыграл, и хорошую котту, и деньжат себе: то и дело парней наших за молоком и булками посылает!

Антуан не выдержал — хмыкнул. Скорее, правда, нервно, чем весело.

Фран, заметив его заинтересованность, указал через решетку:

— Вон он, наш господин кюре, у стенки на скамье — как раз за делом вы его застали: играет. Мне бы так научиться — а то я с ним как ни схвачусь в кости-то, так без денье и остаюсь, кабы жена меня не держала — все жалованье бы просаживал… Эй, господин кюре! Тут отцы инквизиторы прибыли. Вы бы встали, что ли, показались.

— Ко мне — инквизиторы? — со скамьи поднялся долговязый человек средних лет, в отросших волосах уже нельзя было прочитать тонзуры. Он смущенно отставил в сторону кожаный стаканчик с костьми. — Отцы, так со мной разве не все решено? Пять и кресты — или какое новое… помилование вышло?

— Нет, вроде никакого помилования, — разочаровал его дружелюбный Фран. — Да вы играйте, играйте, господа-отцы тут насчет ведьм…

— Тихо тут у вас, — похвалил Гальярд, даже не оборачиваясь в сторону еретика, заслужившего уважительное прозвище. В инквизиционные тюрьмы порой по заслугам попадало много клириков, а то, что даже в заключении они сохраняли уважение мирян, было вовсе не странно. Всех каркассонских заключенных он по именам не знал — откуда бы? Много их… Да и по большей части здесь сидели люди, осужденные еще Бернаром де Кау и Жаном де Сен-Пьер, лет десять назад. А то и Франсуа Ферье, после Авиньонета… Долгие заключения инквизиции не в новинку. Кюре, правда, вроде из недавних — но все равно не его, не Гальярдов.

— Тихо, это верно, отче, — важно закивал Фран. — Да с чего им шуметь? Murus largus [8] Обычное заключение, «заключение широкое». Обозначало легчайшее тюремное наказание — камеры общие или парные для супругов, возможность общения с родней, передачу денег, покупку еды и всего необходимого на воле, некоторую степень свободы. Однако «широкое заключение» порой давалось и пожизненно, хотя существовала система отсрочек: беременные могли обождать с отбыванием тюремного наказания до родов, те, кто имел родителей-католиков, неспособных себя содержать — до смерти родителей, и так далее. шумные и не получают. Которые шумят — те по карцерам. Всего у нас тут сейчас восемьдесят четыре человека, из них женска пола — тридцать пять, а семейных пар — четыре… Вот мы как раз их сейчас проходим, семейных: они у нас сидят отдельно, за дверями, мало ли чем по семейному делу там занимаются, так мы ж христиане, не подглядывать же! Желаете посмотреть, как они у нас устроены?

— Поверьте, Франсиско, я видел достаточно тюрем, — невесело усмехнулся брат Гальярд. — У вас в самом деле неплохо, незачем проверять, да я и не с инспекцией приехал.

— Не с инспекцией? Это хорошо, — невольно вырвалось у пылкого каталонца. — То есть что я говорю, отец — хотел-то сказать, это жалко: мы вот с Марией думали попросить вас замолвить словечко насчет снабжения… Всю зиму одну сухую рыбу нам доставляли, бабы замучились из нее без конца похлебку варить. Сальца бы побольше, да лука хорошего — зимой это первое дело, а то у нас чуть декабрь — так половина тюрьмы животом мается, и охранники тоже по мясу тоскуют, они ж ребята военные… А вот мы и пришли, господа отцы — тут у нас проживают бабы, то есть, как бы это выразиться, дамы заключенные…

— Женщины, — тихо подсказал каноник Лоп, впервые подавая голос. Тюремщик возился с огромной связкой ключей и реплики не расслышал. Зато Гальярд понял кое-что — и весь так и вскинулся от гнева.

— Франсиско! Вы хотите сказать, что посадили наших подозреваемых в общую камеру ? Вместе с остальными — и друг с другом?!

— Так, отче… других распоряжений вроде не было, — тот от неожиданности едва не уронил связку.

Гальярд сжал губы, помолчал пару секунд — и не стал говорить, что он думает об интеллекте тюремщика, а заодно и епископа. Надо чтить местный клир.

— Хорошо, вот вам другие распоряжения. Немедленно развести обеих женщин — я имею в виду Эрмессен де Капулет и Грасиду Сервель — по отдельным камерам. Ни в коем случае не допускать их общения друг с другом — и с другими заключенными. Поняли?

— И в кандалы их, отче? — стараясь проявить понятливость, закивал каталонец. — Мурус, стало быть, стриктиссимус [9] Самое тяжелое из тюремных наказаний — «заключение строжайшее» — в отличие от простого murus strictus, «строгого» (одиночка и пост) подразумевало еще и кандалы, ограничивающие свободу передвижения даже по камере. для обеих?

— Никаких кандалов. Кормить и поить по-прежнему, ни в чем не ущемлять. Я не о наказании, я о помощи следствию говорю.

Несколько женщин из общей камеры приблизилось к решетке — послушать разговор. Остальные остались по местам — они занимались какими-то своими женскими делами: некоторые явственно шили не то латали одежду, одна мела в своем углу пучком прутьев, кто-то разговаривал… Свисала натянутая простыня на веревке от гвоздя в стене до решетки — видно, вместо загородки. Антуан стыдился смотреть на заключенных, стыдился, что чует запах камеры — не грязный, но все-таки несколько спертый, как в хлеву, воздух загона пах иначе, чем у «общака» мужчин. Одна из подошедших к решетке была молодой, то ли больной, то ли сильно усталой; она смотрела просительно и даже улыбалась. Другая казалась почти старухой, светловолосая и слегка конопатая, и затравленным выражением лица напоминала ему мать… Особенно если вспомнить, что та из страха перед мужем тоже была еретичкой и вполне могла угодить в тюрьму, если бы не пожелала каяться… Впрочем, тут семейные пары милостиво содержатся вместе, это было бы для мамы похуже женской общей камеры.