Антон Дубинин - Собаке — собачья смерть

Ну что, ну еще одно бичевание, их и в Ордене немало, а уж если покаянный капитул, этим нас не удивишь! Но удивлен до тошноты (еще и проклятая тряпка во рту, один клок торчит наружу) был Аймер, услышав несомненные, ни на что иное не похожие вскрики со слезами — глухо всхлипывал в землю его наказуемый соций, плакал под поркой, как малый ребенок, которого бьет взрослый, как тот, кому очень больно — и больно не только там, где оставляет следы ремень.

На шум птицей метнулся Раймон из внешней пещеры; Марсель замаячил за ним, но был никем не замечен из-за яростного Раймонова крика, заставившего обернуться всех: даже и лежащий ничком Антуан умудрился вывернуть шею, чтобы увидеть. Впрочем, и не кричал Раймон — просто голос у него высокий, и говорил он так быстро и сердито, что сошло за крик:

— Это что еще тут творится? Бермон, ты с ума спятил? Что делаешь?

— Не ори так, пастух, видишь — с пасынком разговариваю, — Бермон, раскрасневшись от работы поясом, прокрутил его в воздухе — вроде отмахнулся.

— Что тебе было сказано? Что нам всем было сказано? Не трогать! Чтоб цел был! Хорош лупить, подвязывай обратно свое брюхо.

— Сказано — чтоб цел был, кто ж будет считать, сколько у него полосок на заднице! Кости я ему не ломаю, зубы все на месте.

— Говорю — отстань от него. Зачем еще лишнее мучительство. Мы ж не звери. И не инквизиция какая.

Фонарь, стоявший на полу, светил как раз в лицо простертому Антуану, и брат его с настоящим паническим ужасом увидел, что все оно грязно блестит от слез.

— Да полно, полно, Пастух, хватит заступаться за свиненка. Мальчишки от ремня не дохнут. И не портятся. Только целее становятся, сам же знаешь.

— Я говорю — бросай это дело, — Раймон стоял очень близко к собеседнику, небрежно раскачивался на носках ног, большие пальцы заложены за пояс… Такой спокойный, легкий на подъем Раймон, но Бермон почему-то, сплюнув, все-таки начал складывать пояс. Махнул еще разок, косо стеганул не глядя, куда ни попадя — пришлось по спине, что ли…

— Бермон, ты большой ссоры хочешь? Уговор есть уговор!

…и принялся наматывать веревку обратно, тремя взмахами опоясавшись под животом. На Антуана он больше не глядел. И хорошо, не надо было сейчас никому глядеть на Антуана. Один только разочарованный зритель пробормотал себе что-то под нос… под какой там нос — под дырку от носа, похожую на гнусную розу.

Раймон нагнулся, брезгливо одернул избитому задранный подол. Поднял — чтоб не тянуть за связанные руки, заботливо, можно сказать — за шкирку, так что бедняга закашлялся и еще сильней задвигал носом — и уронил, как кошка роняет несомого котенка, на груду сухих листьев, почти что рядом с Аймером. Наклонившись к самому Аймеру — от чего тот невольно дернулся к стене — Раймон походя вырвал тряпку у него изо рта. Деранул по горлу дальний край тряпки — некогда бывшей частью скапулира, освященного облачения, святого нарамника… и Аймер яростно выдохнул, кашляя и сплевывая, только сейчас понимая, как далеко она успела проникнуть от невольного сглатывания слюны. Настолько хорошо теперь, что впору сказать спасибо, вот только подавить приступ рвоты: дневное Брюниссандино «кассуле» вдруг подпрыгнуло к самой гортани… Но некому уже говорить спасибо, черной птицей упорхнул Раймон. Бермон вышел за ним тяжело, согбенной тучей вышел оскорбленный Бермон, забыв пригнуться там, где пригнуться стоило; напряженные голоса их слышались снаружи, Марсель на пороге так и застрял, безносый будто отвлекся… так что успел Аймер привалиться к своему социю, всего ничего — плечом слегка привалиться, поделиться теплом, подбодрить чем возможно, что еще можно найти прочного в себе самом. Сквозь двойной слой ткани почувствовал Аймер, как сильно дрожит его друг, какой он горячий — будто в жару.

— Вот, брат, думал, — получили диспенсацию от бичевания? — Аймер пошутил как смог, пошутил как пошутилось, тихо и хрипло, но самое обидное в этой неуклюжей шутке было другое: что соций, шумно задвигавший после слез носом, ее так и не расслышал. Зато расслышал другой, кому слова вовсе не предназначались.

— Эй, заткнись-ка, франк! Трепаться тебе не позволено. Натрепался уже свое.

— Почему ты зовешь меня франком? — Аймер силился смотреть собеседнику только в глаза — слишком уж страшно было смотреть на все остальное. О таком уродстве, следе давней войны, он, конечно же, слышал — но никогда не видел воочию, и взгляд его невольно сползал от темных глаз ниже, на шевелящиеся дыры ноздрей среди зажившей неровной плоти.

— Я вас, франков, всегда узнаю. Хоть ты и ладно научился балакать по-людски.

— Я не из Франции, я родом из Ландов. Сам ландец, живу в Тулузе, не бывал северней Бордо…

Аймер успел ловко нагнуть голову, и тычок пришелся не в нос, куда был нацелен, а в лобовую кость.

— Ландец! Ххха! Скажи еще — беарнец! — безносый почти что орал, брызгая… чем? Слюной? Тем, что летело из носовых дыр? — Да сейчас я тебе поверил! Не будь ты франк, не нацепил бы на себя их сатанинские тряпки!

— Это не…

— А если и с Ландов, то, значит, франкам продался, значит, еще хуже франка, — успел подытожить безносый до того, как неизменный Раймон за локти оттащил его от пленника.

— Да, ребятки, как я погляжу, — обращаясь ни к кому в особенности, сообщил Раймон. Свеча в фонаре чадила уже так сильно, что и неподвижная фигура по-чертовски скакала на месте. — Тут не их сторожить надо. Тут надо их от вас сторожить. Чтоб остались до времени в целости-сохранности.

В кои веки его поддержал Марсель-малый, присоединившийся наконец к собранию.

— Кому сказано было не портить? Нам. Вот и не портить.

— Так это ж про…

— Заткни рот, Безнос, — Марсель не дал ему договорить.

— Я тебе не безнос, чертово семя. Я тебе Жак. Ежели почтительно — мастер Жак Бартелеми, понял?

— Жак, Марсель, хватит лаяться, — Раймон примирительно поднял ладони. — Вот что надобно еще сделать. Надо им веревки ослабить малость, а то на дорогу мы все постарались на славу.

— Что это ты такой добрый стал, Пастух?

— Я не добрый. Я умный. С такой веревочкой они оба за ночь без рук останутся.

— Моему отцу в тюрьме, поди, кандалов не ослабляли, чертов стриктиссимус, — осклабился Марсель — но, похоже, признал резон.

— Как ослаблять-то будем? Сбежать попробуют. Наш-то мозгляк не станет, а этот, здоровый, может.

— Как, как — ясно как, ноги ему свяжи. Веревку там возьми, в прихожей. Ну и не дурак он пробовать сбежать, когда нас трое, они хорошо битые, и второй валяется у нас, как свинка в ноябре… под нож.

— Мы не будем пробовать, — вырвалось у Аймера — то ли невольно вырвалось, то ли вагантская сметка сама собой заговорила в нем вслух. Пальцев он уже не чувствовал, а если и дальше так…