Антон Дубинин - Собаке — собачья смерть

Антуан осекся на полуслове, когда капля все же упала, скатившись у Аймера по щеке. Как тот ни старался отворачиваться, скрыть — подлое тело не желало слушаться, старшего из социев по-настоящему душили слезы. Впервые за жуткую эту неделю, впервые за три недели, в конце концов. И слезы были слезами страха.

— Не говори так, — выдавил он, понимая, что уже раскрыт. — Не говори… Не знаем, что нас ждет, но ко всему же будем готовы? Мы же не будем… поддаваться… этому? Поддаваться ей ?

И не было рук, чтобы вытереть лицо и прочистить нос, не было платка — был только пораженный стыдом или Бог весть чем Антуан, который подставил свое льняное плечо. Вместо плата Вероники — отпечатай на нем, Аймер, свое дурацкое горе, свой стыд за ближнего, страх за ваши души.

— Ведь если пойдет все так, мы можем умереть… напрасно.

Антуан ничего не сказал, вдыхая запах прелых листьев — грязный запах, теперь исходивший от волос его соция. Антуан смотрел поверх его головы в сгущавшуюся темноту — арка второй пещерки из желтоватой становилась сумеречной.

— Ну, умрем, — выговорил он наконец, справившись с собой. Голос его звучал неубедительно — но все же был голосом прежнего, настоящего Антуана. Брата Антуана, диакона. — Ладно, Аймер, полно тебе. Что будет, то будет. А мы будем вечерню читать.

Совершенно обессилевший Аймер вздохнул ему в плечо, задвинул носом. Так и не дождавшись слов «Прости меня», но надеясь на них, несказанные. Вот уж на извинения Антуановой воли сейчас точно не хватало, нельзя требовать от человека того, чего у него пока нет.

Снова о байках речь зашла через два дня, по оффицию судя — во вторник. Седьмой день плена подходил к закату; Раймон ушел куда-то, оставив собаку. Антуан старался кашлять тише, чтобы не привлекать лишним звуком безносого, который на свету коротал время за плетением тарелок из лозы. Обычная деревенская посудина под нежидкую еду — да и не только деревенская, в Жакобене на таких хлеб подают — однако Антуан искренне думал, что, коли отсюда выберется, никогда больше не сможет спокойно есть из плетеных тарелок. Да что там есть — видеть их без содрогания! Безносый Жак занимал их изготовлением весь свой досуг, причем плел весьма ловко — похоже, это был его способ заработать на жизнь: передавать их с кем-нибудь на рынки, трудиться втайне, не показывая никому своей рожи. Большие блюда, маленькие, глубокие под хлеб, почти плоские под мясо, и одно длинное, в форме рыбины, и другое — словно бы кружевное… Все они громоздились во внешней пещерке, где посуше, а безносый порой заходил проведать пленников с лозой в руках — и пару раз просто по злобе прохаживался им по ногам свежесрезанными прутьями.

Антуан не справился-таки с кашлем — уже два дня как сырость пещеры проникла ему в грудь, приступами пробуждая там мокрый лай. Вот и сейчас как ни старался тише — получилось все равно громко, и Жак отвлекся от своих лоз, на беду вспомнив про пленников: он всегда вспоминал о них только на беду. Антуан привычно сжался, едва тень безносого загородила выход; некогда таким же образом становился он меньше, завидев на пороге мужа своей матери… «А ну подойди. Я кому сказал? Подойди сюда, парень, ближе! Еще ближе. Так. Смотри на меня, чего рыло воротишь?! Штаны снимай. Снимай живо, а то сам знаешь — хуже будет…»

Опустить голову, втянуть ее в плечи, спрятаться внутрь себя — авось не заметят — как же я ненавижу, когда это происходит само собой, когда оно возвращается, будто и всегда тут было…

Однако, как ни странно, Жак не ударил, хотя и явился со своим остроконечным посохом, уже неоднократно опробованным на их боках. Вообще, похоже, не собирался сейчас их бить, даже подходить вплотную не стал — уселся на корточки поодаль, силуэтом став похож на собаку.

— А вот ты, красавчик, что-то раньше болтал — мол, в городе учился?

Аймер ожидал подобного вопроса меньше всего на свете, даже ответил не сразу, не разобравшись, что это к нему.

— Я? Да… учился, да. В Ажене.

— И чему ты там учился, у своих франков?

— Свободным искусствам… потом теологии, — Аймеру уже хватало ума не цепляться к словам, промолчать о франках.

— Это каким таким искусствам? Всякого, поди, наслушался?

Аймер, чье изумление росло с каждым мигом, подтвердил, что наслушался всякого. Его соций смотрел на Жака с опаской едва ли не большей, чем когда тот приходил просто подраться, выместить злобу.

— А про баб, — безносый подмигнул, что очень уж дико смотрелось на его лице. — Про баб небось тоже много чего знаешь? Все вы, студенты, хоть и попы, по бабам главные умники! Так отвечай — знаешь про баб какие байки городские? Чего-нибудь диковинное?

— Знаю, — подтвердил Аймер, в чьей памяти тут же всплыл пяток совершенно непристойных историй из коллекции того же Рауля, которые не вспоминались еще с начала монашеской жизни, навсегда уйдя в прошлое вместе с мирской одеждой… Аймер и не знал, что где-то в тайниках разума они еще хранятся, припрятанные на черный день. Кем припрятанные? Да уж всяко не ангелом-хранителем.

— А давай-ка расскажи, — потребовал Жак, сидя как горгулья со сложенными крыльями. Посох, зажатый меж коленей, торчал вверх и казался частью тела — шипом на панцире, концом крыла. — Говори, да позабористей. Давай поиграем, красавчик: если ты расскажешь байку, какую я еще не слыхал, я тебя не тресну. Или даже так: не тресну твоего дружка. Они с моей палкой хорошие знакомые…

И захохотал, будто Бог весть какой удачной шутке.

Вот сволочь, беспомощно подумал Аймер, а сам уже рылся в памяти — что бы рассказать такое, чтобы не давать места нечистому… и до прихода Раймона продержаться. Жак де Витри, епископ Акры — вот кто нам поможет! Старина Жак никогда проповедников не подводил.

— Эта история доподлинно случилась с великим полководцем Александром Македонским, тем самым, что построил город Александрию, пленил Гога и Магога в их пределах, уничтожил племя огромных муравьев в пустыне, дошел до Страны Мрака, пленил и выпустил на волю девятерых мудрецов-гимнософистов, узнал о своей смерти от дерева-оракула…

— Оракул — в штаны накакал… Ты чего заливаешь? Про баб давай, как договорено.

— Будет в свое время и про женский пол. Не перебивай. Итак, всем известно, что был у великого Александра наставник и учитель, философ Аристотель. А еще, помимо наставника, была у него молодая и красивая жена…

Вот рассказывать Аймер всегда умел, держать внимание и не отпускать. Книгу Жака Витрийского — «Праздничные и будничные проповеди» — он для дела никогда не употреблял: слишком много было своих идей. Но читать читал, не в силах тогда даже и представить, для чего и когда пригодится ему история об Аристотеле и дамской хитрости… Хотя тут больше подошла бы история про пленных гимнософистов, которых Александр, судя по романам, собрал, рассадил перед собой и велел отвечать на его вопросы, а самого старшего мудреца назначил судьей. В конце судья рассудит, кто ответил хуже других — и того тут же казнят… И так восемь раз, пока только один мудрец не останется. «Что сильнее — жизнь или смерть, спросил Александр. И мудрец ответил: жизнь сильнее, потому что она дарует бытие тем, кто был ничем, а смерть отнимает бытие лишь у тех, кто уже познал жизнь»… Давай, болтай языком, применяй свой проповеднический дар, gratia praedicationis, Аймер, как болтали языками пленные гимнософисты, уберегая от смерти себя самих и друг друга: мол, никто не ответил хуже, а попросту один ответил лучше другого! И подольше тяни, пока твоему брату острым посохом не врезали по ребрам, а то и по лицу, с Жака станется, сегодня он какой-то… особенно безумный.