Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Он уставился на меня совершенно безумным взглядом. Левый глаз его слегка косил и подергивалось веко — будто Бодуэн хотел заглянуть за угол, проверить, нет ли там шпионов. Я подозревал, что таким разговорчивым этого человека никто не видел никогда… И что для меня это добром не кончится.

— Ну как, племянничек ? Согласен перейти обратно в католическое войско?

Я тяжело сглотнул. Прикрыл глаза и кратенько помолился. После чего ответил — «нет», одними губами — покачать головой было больнее, а голос пропал куда-то.

— Как же — нет? — рыцарь Бодуэн глумливо подмигивал и делал жесты руками, как будто пересыпал из одной ладони в другую монеты. — А как же выгода? Раймон-то никудышный полководец, он все теряет, скоро и Тулузы у него не останется. Раймон — еретик. Всех, кто с Раймоном, отлучили, всех, кто против него — благословили. Что же, ты Раймона любишь больше, чем Христа?

Я лежал и ждал, что он сделает теперь? Разобьет о мою и без того разбитую голову глиняную бутылку? Сломает мне скулу? Я смотрел в тоске на его руки, большие и сильные.

Но Бодуэн ничего не сделал. Он встал и внезапно показался очень трезвым. Со стуком поставил бутылку на пол.

— Что же, не хочешь — как хочешь. Мое дело предложить.

Я подумал, что он собрался уходить. И хорошо, и слава Богу. Может быть, он даже проспится и забудет все, что я ему сказал… потому что сказал я ему слишком много. Вполне достаточно, чтобы себя погубить.

От двери он развернулся. Этого человека совершенно нельзя было принять за пьяного по походке. Только по голосу.

— Скажи мне вот еще что. Как ты думаешь, что такое предательство?

Я подумал над его вопросом. Очень хорошо подумал, потому что ответ был важен и для меня самого. Для спасения моей души.

Когда ты оставляешь свою родную кровь ради выгоды, хотел сказать я. Но… тогда для меня или Бодуэна выхода вовсе не оставалось. Потому что родная кровь — она по обоим берегам. А ведь должен быть способ, должен быть какой-нибудь путь!

Может быть, предательство — это нарушать свое слово. Вот и в псалме сказано — «Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей? Тот, кто ходит непорочно и делает правду… Кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет …» [34] Пс. 14, 1–5 ( прим. верстальщика ). Но с другой стороны… с другой… Если ты дал слово сеньору, клянясь на Евангелии, и дал слово Церкви — как выбрать, какое из них исполнять, если два этих слова ополчаются друг против друга, как Бодуэн на собственного брата?

Я нашел, наконец. Нашел надобное определение.

— Предательство… Это когда ты из страха… оставляешь то, что любишь.

Бодуэн усмехнулся. Совершенно по-трезвому. И открыл дверь, чтобы уйти.

— Ишь ты, как сказал. Ладно, лежи пока. Не рыпайся.

Что же со мной будет, мессир, хотел спросить — самое главное, единственно интересное. И не спросил.

Поставил ли Бодуэн мое имя в списке, посланном с гонцом в Тулузу? Иисусе, выкупит ли меня кто-нибудь?.. Граф Раймон… если он помнит обо мне — а откуда ему помнить? Мы же ни разу не разговаривали за целый год, с той краткой встречи во дворе капитолия. Я, конечно, с тех пор видел его не раз — но он-то меня не замечал.

Кто еще? Остался мэтр Бернар, но найдутся ли у него сто лишних су?.. И стою ли я для него этой суммы — я, приживал, подобный любому другому, рыцарю Гилельму, вилланину Бермону, Жаку…

И если меня никто не выкупит — что со мной будет?

Я выпростал руку из-под одеяла, ощупал свои уши, потрогал глаза, прикрытый повязкой сломанный нос. Хоть сломанный, а нос… Никогда не думал, что я могу быть так привязан к собственным членам. В жизни их не замечал, а теперь они казались мне чудесно красивыми, такими любимыми… Я зажмурил глаза, стараясь представить, каково это — остаться совсем слепым. И на что похоже, когда тебе отрезают…

Признаюсь, никогда еще мне не было так страшно.

Бодуэн, как выяснилось, поместил меня в комнате, где спал сам. Более того — уложил на свою постель. Городок, где стояли отряды его и Гюи Монфора, был маленький, даже такому важному человеку, как Бодуэн, не досталось на квартировку более комнаты три шага на четыре, с довольно узкой кроватью. Что это Бодуэново жилье, я узнал вечером, когда рыцарь явился спать и сдвинул меня на край постели. Уснул он тихо и стремительно, не сказав мне ни слова; из окна на лицо его падал лунный свет, и в сумраке он казался еще более похожим на графа Раймона. Делалось видно, что он в самом деле младше своего брата. Лицо такое спокойное… почти красивое, без усмешки, без презрительных морщин по углам рта. Я смотрел на Бодуэна, скосив глаза, и боялся громко дышать, чтобы его не разбудить. Я все-таки еще не был уверен, что он меня не убьет.

Бодуэн приставил ко мне человека, каноника, по имени мэтр Гилельм. По-франкски Гийом. Чернявый, маленький и лысый, этот человечек был из Наварры и потому говорил с акцентом, одинаково сильным на обоих языках — провансальском и франкском. Мэтр Гийом умел лечить. По его словам, он был не просто клирик — а поэт и хронист; преодолев страх передо мной — данный клирик, похоже, боялся вообще всех на свете — он расспрашивал меня о делах в Тулузе, о настроениях баронов. Все отрывочные сведения, которые я сообщал ему без опасения сказать лишку — в Тулузе ли граф Фуа, боится ли Раймон новой осады — он заносил аккуратным мелким почерком в черную, переплетенную кожей книжку, помеченную литерами G.T. Он вообще все свое небогатое имущество, которое я у него замечал — ложку, кинжальчик для резки хлеба и мяса, круглую коробочку с драгоценным перцем — помечал этими литерами. Чтобы, мол, никто не присвоил чужого по ошибке.

Метр Гилельм переменил мне повязки — ту, что на лице, он отдирал не без брезгливости, как можно дальше держа руки, как будто я мог его укусить. Он же накормил меня теплым супом, и на этот раз еда осталась внутри моего тела. Он же заглянул следующим днем, от имени «мессира графа Бодуэна» передав, что велено отвести меня на мессу. Будет служить священник графа Гюи, и ежели я хочу приобщиться Тела Христова — то такому болящему, как я, это можно совершить даже без надлежащего поста и подготовки.

Не спрашивай, хотел ли я. После года с лишним в отлученной Тулузе…

…Мне даже не пришлось подниматься с места: я как стоял на одном — здоровом — колене, так и принял Господа в свой горестный и нечистый рот. Выглядел я непонятно даже, на сколько лет — на шестнадцать или шестьдесят: с замотанным лицом, трясущимися руками, волосами в засохшей крови. Надо же было именно в таком виде предстать впервые за столько времени перед Таинством, для которого обычно люди наряжаются в лучшую одежду! Священник — совершеннейший франк, здоровяк, должно быть, вылезавший из кольчуги только на время мессы — сам поднес мне белую облатку, хотя и поглядывал на меня с явным недоумением. Но Бодуэн кивнул ему, и священник опустил Господа моего прямо к моим раскрывшимся навстречу губам.