Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

«И если при вашем дворе найдется рыцарь, который скажет, что граф Монфор оскорбил вас несправедливо — я его вызываю на поединок, на любом оружии, пешим или на коне…»

Не успей Ламбер это сказать — не жить бы Ламберу. А так — все за оружие похватались, а вызов принять что-то охотников не нашлось. Не будь там пары честных людей, да не пожелай сам король Пьер проводить неудачника-герольда до границы — его бы точно нашли зарезанным или со стрелой в горле где-нибудь на перевале. «Ответ получите на острие копья», вот что велел передать Монфору некогда любивший его, а теперь возненавидевший арагонский сир, герой Реконкисты, вознамерившийся погубить свою душу. Молодец, рыцарь Ламбер. А самое-то смешное, что граф Монфор, посылая парламентера, просил его вести себя осторожно, с королем говорить учтиво, и если получится — добиться мира меж двумя государями-католиками…

Ламбер выпил так много, что набрался куража спросить у графа Монфора, любит ли тот его.

— Не говорите вздор, Ламбер, — сказал Симон де Монфор, вставая из-за стола. — Ступайте, проспитесь. Завтра в седле блевать будете.

— И точно, любит, — сам себе засмеялся Ламбер. И был совершенно прав.

Дон Пейре приехал немногим позже, чем ожидали, в начале сентября. Все из-за долгих переговоров с Папою — не знаю уж, о чем они с понтификом спорили, да только дон Пейре все равно пришел. С тысячей рыцарей, как обещал. Прошел без малейшего труда через Монфоровы препоны, сметая их на пути, как волна ветра — сухую листву… Неужели Монфор нарочно решил не сопротивляться и так-таки свободно пропустил сильного врага в Тулузу? Дона Пейре повсюду встречали, как солнце, восходящее после долгой ночи. Не знаю, была ли на свете армия, которую встречали с такой же радостью: разве что императора Константина, когда он входил в освобожденный Рим. Люди так толпились по пути его рати, что нескольких стариков задавила толпа; да еще один умалишенный из Сен-Жака бросился прямо у нас на глазах под ноги рыцарскому коню, вопя что-то про тысячелетнее царство детей Божиих, про то, что сатану низвергнут в озеро огненное… Видно, бывший клирик, или проповедей переслушал. Умный андалузский дестриер старался переступить через придурка, хватавшего его за ноги и хохочущего смрадным ртом; тот все орал: «stagnum ignis, ignis et sulphuris» [36] «Озеро огненное, огненное и серное» (Откр., 20, 10–14). , но сзади ехали другие, рыцарь сжал спину коня коленями — и кости дурака затрещали под копытами, да так страшно, что мне пришлось уводить из толпы Айму: ей сделалось нехорошо. Но такая маленькая беда утонула в огромном озере радости. Молодой безрукий нищий, которого часто видели с чашкой для подаяния на шее, сидящим на паперти у Сен-Сернена, громко пел песню Реконкисты. Пел он на моей памяти впервые, и у него, к удивлению многих, оказался сильный и красивый голос, которого никто не ожидал от этого человеческого обрубка. Рыцари приязненно переговаривались, заметив безрукого певца, и кидали в толпу мелкие монетки. Нищий поймал одну из них ртом и на время перестал петь. Рыцари плыли над толпой, сверкая белыми улыбками, по большей части такие же смуглые и красивые, как провансальцы, с такими же яркими ало-золотыми гербами, на горбоносых крутобоких конях. Только конница, конечно, только рыцари. Пехоты дон Пейре не привел вовсе — невозможное дело так быстро провести пешую армию через Пиренеи! Ну да ничего, в Тулузе к тому времени собралось столько ополченцев, что хватило бы на десять армий, и это не считая людей Фуа, Комминжа, гасконцев из Беарна, и прочая, прочая — все мыслимые силы собрались воедино, под звездою огромного арагонского защитника, чтобы наконец расплатиться с Монфором за все. Более сильной и более победоносной армии город никогда еще не собирал в своих стенах! Дон Пейре с арагонцами двинулись под Мюрет сразу, чтобы не терять времени; через несколько дней должны были подоспеть и мы, тулузцы, с огромным количеством пехоты.

Пела Айма. Хорошо пела, я не хотел отвлекаться — да заслушался.

— На такую войну, да не отпустить, — говорил мэтр Бернар. — Это просто грешно, сын. Конечно, дам я тебе поучаствовать в нашей победе. Только помни все-таки: ты у нас один, береги себя, и без тебя будет кому в самое пекло бросаться…

— Оставьте, отец, — встряхивал Аймерик пьяной головой. Он был очень красив, мой друг, в новой кольчужке на светлый гамбизон, с чисто отмытыми в бане волосами, бровями вразлет. Куда больше он походил на рыцаря и дворянина, чем многие настоящие дворяне. Он тренировался — быстрым движением выхватывал из ножен меч, прокручивал над головой и красиво, легко отправлял его обратно; лезвие сверкало, рассекая воздух, и Айя вздрагивала всякий раз, как клинок пролетал у нее перед глазами.

— Аймерик, ты пьяный! Хватит с мечом играться, еще зарубишь меня!

— Сиди, сестренка, не двигайся… Поставьте ей кто-нибудь на голову чашку! Вот увидите — я чашку собью, а ее и не задену!

— Ай! Не надо! Папа, скажите ему!

Айма сидела в уголку, на брошенной на пол подушке, и подбирала на вьелле песенку. Песенка была новая, моднейшая — ее принес нам на трубадурских крыльях Раймон де Мираваль. Арагонский рыцарь Гильем де Бергедан, отлично слагающий стихи на нашем языке, перед самым отходом армии написал ее для своей любимой. О том, как дама посылает ласточку к любимому, узнать, что ж он не приезжает, уж не изменил ли — а кавалер отвечает птичке, что нет, не изменил, просто некогда — с королем надо на войну идти под Тулузу… Песня была и впрямь хороша, только неожиданная нотка незваной, жалящей грусти в середине, это как-то для сегодняшнего радостного дня… не подходило.

— Ну перестань, Айма, как будто на похоронах, ноешь! — не выдержал грубый брат. Та немедля обозлилась:

— Значит, не нравится тебе, как я пою? Ну и не слушай, залей уши воском, а мне не мешай! Хорошая песня, про любовь, рыцарь Гильем Арагонский написал; если не нравится — скажи трубадуру, что думаешь, как приедешь в ставку под Мюретом! Будет одним малявкой-задавакой меньше.

— Это я-то малявка? Да я родился ранее тебя на целый «Отче наш»!

— Маменька нарочно придумала, чтобы тебя утешить, — парировала Айма. И продолжала играть. С нарочитой скорбью выпевая: