Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Первое, что я по дороге услышал от Рамонета — это приказ не называть его Рамонетом.

Даже в кожаной одежде и простой кольчуге сержанта графский сын напоминал принца в изгнании. Стройный и гордый, он сидел в седле преувеличенно прямо, будто палку проглотил. Удивительно красив был Рамонет; увидев его впервые, я невольно начал искать в нем сходства с отцом — и нашел: тот же нос, то же сухое, с упрямыми скулами лицо и черные блестящие волосы. А цвет кожи, по-северному светлый, и серые глаза он, должно быть, унаследовал от матери, англичанки Жанны Прекрасной. Кожа его казалась чистой, как у ребенка, руки — великолепны. Тонкокостным сложением Рамонет напоминал меня (что меня немного порадовало), а вот лицом я ему и в кузены не годился. С этим братом у меня оказалось еще меньше общего, чем с дорогим моему сердцу Эдом; Рамонет, подметили мои ревнивые глаза, во много раз превосходил меня красотой и благородством вида. Единственное, в чем я его опередил — это в мужественности. Хоть и женатый на арагонской принцессе, этот семнадцатилетний дворянин выглядел хрупким юношей; я же незаметно для себя превратился в молодого мужчину. Должно быть, год на войне куда длиннее года в тылу.

Почти весь первый день наш «сержант» ехал и все молчал, односложно отвечая на вопросы; когда же кто-то обратился к нему «Рамонет», неожиданно вспылил и сказал что-то вроде:

— Не смейте меня так называть, ясно? Так позволено меня звать только отцу и прочим родичам. И еще меня так называют враги. Родичами моими вам не бывать, а врагами — сами не захотите.

На вопрос, как же его тогда называть, графский сын отозвался бесхитростно: «Зовите молодым графом». Когда же рыжий рыцарь учтиво возразил, что мы никому не должны показывать, кто мы такие, молодой граф предложил его звать попросту Раймоном Младшим. Хотя все мы, кроме купца Арнаута, на время дороги назывались чужими именами — меня, шампанца, обозвали Тибо, а второго Аймерика Жаком — Рамонет наотрез отказался называться как-либо, кроме Раймона. Довольно того, что я сменил одежду; своего имени я никому не отдам, заявил молодой гордец — и все смирились. Тем более что его именем все равно зовут пол-Лангедока, почему бы так не зваться и сержанту, нанятому для охраны марсальского купца. Сперва я злился на несговорчивого юнца, которому приходился — как-никак — старшим братом! — а к тому времени, как мы выехали за границы Керси, стал его в самом деле ненавидеть.

Виною тому была моя ревность — я ревновал, как Каин к Авелю, как Исав к Иакову, как Аарон — к Моисею; но, думается мне — прости Господи! — что Рамонетова неуемная гордость тоже добавила воды в эту чашу. Ехать в компании с Рамонетом было сущее мучение! Уничижаемый в детстве, ныне вынужденный бежать, Рамонет носил в дороге одежду простолюдина и на людях подчинялся приказам купца Арнаута, сохраняя образ сержанта, охранника обоза. С горя он тешил себя множеством придирок, стоило нам удалиться с чужих глаз. А мне, как его оруженосцу, человеку без рыцарского посвящения, приходилось растирать нашему принцу усталую спину и снимать с него сапоги — в те редкие дни, когда нам на ночь удавалось остановиться в комнате за закрытыми дверьми. Любил Рамонет и порассуждать о тех грядущих прекрасных днях, когда Господь возвратит ему законное наследие, и он наградит нас всех — «И тебя, друг Тибо или как тебя там» — за верную службу. Снисходительность его посулов злила меня так сильно, что я зажмуривался и читал про себя «Pater», чтобы не ответить резкостью. Перед мессен-Раймоном я сам был готов выслуживаться — Рамонета за неуместную властность хотелось придушить. Сколько ни говорил я себе, повторяя слова моего друга Аймерика, что Рамонет чудесный юноша, наша единственная надежда, что излишне надменным его сделали постоянные унижения — трудно их выносить при высокой крови! — ничего не помогало. Даже воспоминание, что в двенадцать лет наш молодой сеньор жил в заложниках у Монфора, не искупало его настоящей вины — того, что он был законным, любимым, ни разу не наказанным сыном графа Раймона, моего родного отца.

По дороге в Англию купец Арнаут учил Рамонета франкскому языку. Он оказался хорошим учителем, этот купец — хотя язык знал и хуже меня, зато лучше умел объяснить. Кроме ойля, он по купеческому долгу знал еще и итальянский, а вдобавок немного разбирал по-испански. Не говоря уж о паре слов по-сарацински. По-английски, как говорят бритты и саксы, он, правда, не знал ни слова. К счастью, нам не предлагалось в Англии говорить на тамошнем наречии — все благородные люди Великой Бретани сплошь изъясняются на франкском языке ойль; не знаю только, почему не на Ок, раз уж сам тамошний король Жан — нашей крови, сын государя-анжуйца и государыни-аквитанки. А клирики, конечно, везде говорят на латыни — затем они и клирики! Только своими небольшими познаниями в латыни я мог мастера Арнаута перещеголять!

Но все старания нашего купца пошли даром. Рамонет упорно отказывался учиться. Понимать франков он навострился прекрасно — но говорить почему-то стыдился, зная, что его тут же выдаст акцент, и не желая выставлять себя на посмешище. Так я и оставался до самого возвращения толмачом при Рамонете, «племяннике марсальского купца», говоря за него все надобное и не надобное. Порой, когда мой перевод смягчал его истинные выражения («Спроси у этой франкской рожи, где тут можно умыться» — «Любезный хозяин, нам бы со спутниками лица сполоснуть чуток…», и т. д., и т. п.), — я ловил на себе насмешливый взгляд серых Рамонетовых глаз. Понимал-то он почти что каждое слово.

Однажды в Шиноне, городе на полноводной Вьенне, мы едва не попали в беду, столкнувшись с большой компанией наемников, отдыхавших в том же трактире. Для нас не нашлось комнаты, кроме общего зала, а искать другой кабак в темноте, в незнакомом городе, вовсе не хотелось, и мы с купцом — самые осторожные члены нашего отряда — понадеялись, что как-нибудь пересидим. Но наемники, хорошо напившись, скучали без легкой драки; выбор их пал на слабое звено нашей цепи, безошибочно угаданное этой стервозной породой — на Рамонета. В ответ на подначки пьяного одноухого громилы наш охраняемый драгоценный принц не выдержал и дал ему пощечину. Мы все четверо, его сопровождающие, внутренне застонали. Наемник застыл с кривой ухмылкой, медленно соображая, каким именно образом уничтожить наглеца-мальчишку, а кабатчик и его вышибалы может и подоспели бы, чтобы вытереть кровь с пола — но не раньше.

Мы с Аймериком обреченно положили руки на рукоятки мечей. Вот мы и пропали, мелькнула у меня горестная мысль; сейчас завяжется драка, вся наемничья компания на нас навалится, потому что больше, чем купцов, они ненавидят только дворян… Так что нам в обоих качествах спасу не будет.