Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Так я впервые узнал, что вскоре познакомлюсь с тобой.

Ответ на загадку — старость, сказал тогда брат. Старости никто не хочет, но это единственный способ долго прожить. А умереть молодым — большое горе и для близких, и для самой души, не успевшей искупить свои грехи на земле. Всякий знает, что муки чистилища в сто раз больше земных мучений!

Уж это-то я хорошо знал от нашего кюре, отца Фернанда. Он был человек высокий, сильный, с такими буйными светлыми волосами, что тонзурки на затылке у него почти что не было видно. Тем более что в обычное время, вне храма, он носил на затылке красивую шляпу с перьями, прикрывая «святую плешь», чтобы выглядеть краше. Отец Фернанд читал проповеди очень громко, просто-таки громыхая с амвона басовитым голосом, и все больше предпочитал любое евангельское чтение сводить к теме загробного воздаяния. Осанки он был скорее рыцарской, нежели священнической, и когда наш родитель злился на отца Фернанда, он частенько за глаза называл его «бастардом» — утверждая, что тот родился от сожительства сеньора Шато-Тьерри с гулящей пастушкой, после чего папаша и прикупил у епископа теплое местечко для сыночка, на беду — у нас под боком. У отца Фернанда был большой укрепленный дом рядом с церковью, почти такой же хороший и крепкий, как наш — с двумя этажами, с толстой трубой на крыше; кюре держал лошадей и иногда даже охотился с соколом, что его сан, в общем-то, запрещал, но не слишком строго. Мой отец жил с нашим кюре в состоянии некоего бдительного мира — то грозил поджечь со своими людьми его красивый дом, если тот продолжит требовать с его людей десятину ягнятами в пользу епископа; то, напротив, приглашал отца Фернанда в гости на Рождество, желая занять у него денег. Кроме того, кюре все-таки оставался в нашей округе единственным человеком, способным разделить с отцом зимние развлечения — винопитие до потери равновесия да долгие псовые охоты. Так что за неимением других достойных соседей для дружбы отцу приходилось довольствоваться священником и стараться с ним не ссориться.

Не отказывал себе наш кюре и в плотских радостях: в доме его жила священница — так называемая «экономка», которая требовала к себе почтительного обращения «дама Бертрада». Она хорошо одевалась, в церкви занимала место рядом с моей матушкой — и, признаться, в своей красивой беличьей шубе, румяная, с холеным довольным личиком, куда более походила на здешнюю сеньору. От дамы Бертрады отец Фернанд имел двоих сынков, крепких рыжеватых бездельников, верховодивших деревенской молодежью и, по слухам, водивших по весне девиц и малолеток смотреть некое «дерево на лугу, где обитают феи».

Но несмотря на свое подобие светскому сеньору, отец Фернанд оставался хорошим, старательным священником. Он самолично отправлял службу — полностью и тщательно, не то что как прежний кюре, по словам отца, едва умевший пролепетать на латыни «Аве Мария». Поборами не пренебрегал, но и не особо злоупотреблял — разве что к Пасхе заставит отца пожертвовать на церковь две восковые свечи с руку толщиной. И то отец поворчит, пожадничает — и довольствуется одной. Сам крестил, сам хоронил, хотя и за деньги — но не за такие уж большие, требуя платы сообразно доходам каждого семейства, и ни разу не отказал в посещении больного. И проповеди он читал и составлял сам — хорошие проповеди, аж мороз по коже продирал, как отец Фернанд живописал адские мучения: обжорам, мол, в аду в отдельном покое подают блюда, кишащие червями, и заставляют съесть до дна, пока у них живот не лопается и не вываливаются кишки;

— а скупцам-то дьяволы открывают рты щипцами и заливают в самую глотку расплавленное золото. Золото вы возлюбили на земле больше благодати? Вот вам, получайте, жрите ваше золото, подавитесь им, берите его полной мерой! — И при этих словах сурово так взглядывал отец Фернанд в толпу, выглядывая в ней должников, не желавших доплачивать десятину приплодом скота;

— а лентяям-то, кто любил поздно вставать и нежиться в постели после рассвета, еще хуже приходится в аду: приковывают их несокрушимыми цепями к раскаленным ложам, залитым кипящим маслом, так что они и малой частички своего тела оторвать от кровати не могут, и кричат они великим криком, так что уши их лопаются от воплей друг друга, а рты покрываются кровавой пеной;

— но это все — ничто по сравнению с наипоследнейшей карой для гневливцев и прелюбодеев. Первых запирают в кипящем котле с их злейшими врагами, так что они тесно переплетаются членами и грызут, грызут друг другу плоть — но как только они отдирают куски мяса от своих ненавистных, те сей же миг снова вырастают, посему мучение их бесконечно. Прелюбодеев же уязвляют в их грешные места ядовитые змеи, а женщинам-прелюбодейкам в аду уготовано кормить грудью аспидов.

Вот такие проповеди читал наш кюре. А вспомни к тому же его грозный голос и сверкающий взгляд, когда поднимался он на кафедру перед тем, как начать исповедовать! Тут и самый равнодушный грешник побледнеет, даже собственная focaria [2] Focaria — лат. «домашняя работница», символическое название подруги священника в соборных бумагах. отца Фернанда неловко теребила край накидки и отворачивалась, даже мой грозный отец пару дней после проповеди вел себя тише, чем обычно. Кюре, наш единственный исповедник, знал все наши грехи, и когда его неистовый светлый взгляд останавливался на чьем-нибудь лице во время обличения, все сразу понимали — это неспроста. Архиепископ Санский Пьер был им доволен — несмотря на мирские привычки и пристрастие к игре в кости, за которой кюре с мессиром Эдом коротали вечера, оный священник умудрялся поддерживать в обширном приходе порядок и исправно поставлял налог. Так что смещать его, слава Богу, никто не собирался — несмотря на наличие дамы Бертрады; и хорошо, мы к нему привыкли, от него мы хотя бы знали, чего ждать. Единственные претензии, порой поступавшие к нему из епископского капитула — так это что по праздникам он позволяет превращать церковь Божию в балаган, допуская в ней песни и пляски, а также бесовские вилланские маскарады с переодеванием.

Но это разве грех? По мне так — достоинство. Не все ведь могут поехать на Вознесение или на Пасху в Труа или в Мо, чтобы повеселиться там как следует! Не говорю уж о Рождестве, когда лесные дороги умирают. Мы, сеньоровы дети, когда получали от отца позволение, вовсю веселились вместе с вилланами, с удовольствием ели их еду и пили их сидр, танцевали с их девицами, даже занимали у них деньги, ничуть не брезгуя такой компанией. Правда, со мной это случалось редко — только когда рядом оказывался брат.

К отцу Фернанду, за неимением другого священника на много миль, ходила на исповедь и семья сеньора. Взрослые — на Пасху и на Рождество, а нас, отроков, к тому принуждали каждый великий праздник. Отец хоть сам и недолюбливал церковные установления, но детей собирался воспитывать в подчинении. Особенно — меня. Потому-то в ответ на братову загадку о старости я сразу же подумал о епитимии. На них отец Фернанд был горазд, недаром всякий раз я так боялся исповедаться. Неискренне повествовать о грехах я не мог — отлично понимая, что ждет за гробом того, кто утаивает грехи от священника; а искренне — всякий раз приходилось сообщать, что я согрешил против пятой заповеди. А именно — я не люблю и не чту своего отца, хуже того — я его ненавижу и желаю ему скорой смерти.