Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Поразмыслил вагант, повздыхал. С одной стороны — Назон, он же вроде брата, как же его продавать? А с другой — для самого Назона в архидьяконском доме, на огороженном дворе каноников, будет не жизнь, а малина! Каждый день молоко из блюдца, спать можно на шелковой подушке, а не в кармане на рясе, никогда холода и голода не знать… Так и дал себя уговорить школяр — не ради денег, за-ради одного Альбинуса Угериуса. Да и деньги, скажу я вам, были немалые — десять ливров! Столько помощник городского прево за месяц зарабатывает!

Да только, дети мои, не было школяру радости с этих денег. Ушел он со двора сен-женевьевских каноников, повесив голову, и уже на полдороги до дома понял, что весь белый свет ему не мил. Домой идти неохота — пусто там чего-то; ужин готовить не для кого — Назона-то нет… И пошел он в кабак — благо десять ливров деньги хорошие, есть на что залить горе — одиночество да собственную глупость. Потому что по глупости одной он послужил Маммоне, отдал прелатам своего лучшего друга!

Пил школяр до рассвета, вечернюю службу свою в ризнице пропустил. А и то сказать, парни, разводил руками Адемар — зачем на работу ходить, если работать не для кого? Напился он Бог весть с каким отребьем, спустил в кости половину прибыли, а потом свалился под стол — и ни Богу, ни дьяволу неизвестно, что там с ним происходило. Ясно только, что проснулся он за воротами, с подбитым глазом, без плаща и рубашки, да без кошелька, с больной головой и без гроша на то, чтобы хоть рассолом ее вылечить.

И сел наш школяр, зарыдал в голос, начал причитать и молиться — все, казалось бы, отдал, чтобы Назона вернуть, да ничего уже у бедолаги не осталось.

И тут чувствует школяр — кто-то теплый ему в руку тычется, языком лижет. Смотрит он вниз — и что бы вы думали?

— Неужто Назон вернулся? Вот славный…

— Именно, парень, угадал. Вернулся Альбинус — на коротких ножках ночь напролет ковылял, беглый, от двора каноников до кабака, по хозяйскому следу. А лапы-то у Назона все в грязище по самую шею, потому что росту в тех лапах — меньше, чем в моем вошебойном пальце. А на шее-то у Назона…

Последнее чудо — золотой ошейник с изумрудами, который надела на пса глупая архидьяконская дочка. Доведя историю до победного конца — как убрался поскорей школяр из Парижа и в Орлеане спустил ошейник за астрономическую сумму, сто ливров, на которые вместе с Назоном жил безбедно почти что целый год (и вовсе притом не работал, только ел и пил!) — Адемар откинулся на спину, вытирая ладонью усталый лоб. Тяжела работа рассказчика, даже такому ловкому проповеднику, как Адемар — тяжела.

— А что потом с Назоном было? — я расхрабрился и подал голос, желая не столько узнать еще о волшебной собачке, сколько послушать голос своего большого друга. И почти ожидая, что он усмехнется одной стороной рта и вытащит белую псинку из кармана.

Адемар, и верно, усмехнулся в темноте.

— Ты, помнится, хорошую историю просил, парень? Так я тебе дальше не расскажу. Незачем тебе знать. Считай, что жил Назон счастливо… до конца своих собачьих дней.

— Вагант твой — и в самом деле ты, Адемар, — сказал над почти догоревшим костром голос Лиса. — Ты, Адемар, хороший парень. Люблю я тебя все-таки.

Адемар снова усмехнулся и не ответил. А я, уткнувшись лбом ему в теплый бок, чуть-чуть поплакал молча — так почему-то стало жалко его, и бедную собачку Назона, и себя, дурного, и маму, и всех хороших людей… А потом я заснул. Впервые за несколько лет — спокойно.

Бароны, собравшиеся в замковом дворе, в ситэ большого, красивого города, на взгляд казались собранием друзей. Да с чего бы иначе — споров больше нет, победа добыта общими трудами, и даже делить уже нечего. Все поделено. Из среды крестоносцев, по обычаям всех священных походов, выбран один, чтобы принять завоеванный домен. Остальные скоро разъедутся по домам — с богатой добычей и прекрасными индульгенциями, в Париж, Шампань, Невер и Бургундию, успев до зимы по хорошей дороге через Монпелье, честно отработав вассальную службу. И это ничего, что прежний хозяин домена еще жив, что он сидит, можно сказать, у гостей под ногами — в углу квадратного широкого двора есть низкая решетчатая дверца, она ведет в темницу, а в темнице горюет, молится и ругается двадцатичетырехлетний храбрый человек, родственник двух королей, с которым еще не придумали, что делать дальше.

Не все, конечно, было так гладко… Бургундский и неверский сиры, важнейшие из присутствующих особ (если не считать лиц духовных) — держались по возможности подальше друг от друга. Противно им смотреть друг на друга, ничего не поделаешь, вражда — штука серьезная, от нее целые державы гибли. Если допустить этих двоих до ссоры по самому пустяшному поводу — неровен час выйдет нехорошо.

Остальные же — ничего. Держались небольшими группками, дружелюбно переговаривались. Собрались только важные люди — простых рыцарей, не говоря уж о прочих, в замок не пригласили. Новый сеньор города, еще не обвыкшийся со своим званием, заговаривал то с тем, то с другим — один из немногих сохраняя мрачный вид. Сам граф Тулузский был здесь — последнее время он жил вместе с крестоносцами — и по общим наблюдениям это ему большой радости не доставляло. Вообще-то граф тулузский — хотя и богатейший из присутствующих, первый светский пэр Франции, как-никак — не вызывал у собратий по оружию особого почтения. Небольшой, видимо постаревший за последний месяц, он держался тихо, по-французски говорил нечисто, жил не в замке, а в отдельном доме в Каркассоне вместе со своим капелланом и небольшой свитой. Все вокруг, до простых пилигримов, знали, что граф Раймон — фигура непопулярная. Что поход его — вынужденный, что легаты ему не доверяют и следят за каждым его движением. Что как ни старался граф Раймон выговорить у военачальников пропуск на свободу для своего племянника (того самого виконта, который теперь сидит в подземелье собственного замка) — ничего у него не получилось. И что Раймон только однажды навещал племянника в темнице, тоже знали. О чем они там говорили, правда — знал только священник, в присутствии которого велся разговор. Зато всем было известно, что граф Раймон — единственный крестоносец, который не получил за все предприятие ни единого обола, и вовсе не получит, потому что он в поход пошел не добычу брать, а свое кровное сберечь от Каркассоновой участи. Какие уж там почести, первый пэр: пригласили в собрание баронов одного, как бедного родича, без свиты. Смирение, смирение, граф Раймон: основная добродетель покаянника. Потому что других добродетелей покаянникам положение не позволяет.

Новые гости города Каркассон, переминаясь на солнышке, ждали кого-то важного. Этот некто, скакавший со свитой после утрени по узким, налитым жаром ранней осени городским улочкам, издалека отличался хорошим конем и малым ростом. По прибытии на замковый двор — решетка ворот и так в последнее время была поднята, но он, проезжая под ней, почему-то на миг зажмурился, словно убоявшись участи Ивейна — он оказался мальчиком. Совсем юным отроком, еще не брачного возраста, даже странно было, что у него такой большой и красивый конь.