Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

Наконец Адемар закончил свои умиленные обращения ко всему вокруг и снова замер, раскинув руки крестом. «И во мне Ты, Душе Святой, — говорил он совсем тихо, прерывая речь вздохами плачущего. — И я, милостью Твоей, могу облечься Тобою и Тобою стать, если только очищу до предела все свои стремления, отрину все преходящее, все, чем враги Твои стараются подменить истинного Тебя!» Такие и подобные речи он вел еще какое-то время, пока луна не опустилась ниже, скрывшись в ветвях, и синее сияние поляны померкло. Тогда я, опомнившись от созерцания, быстро побежал в палатку и притворился спящим, прижавшись к теплому Большому Понсу, урчавшему во сне (должно быть, ему снилась еда). Вскоре пришел и Адемар, и улегся рядом со мной. Из боязни меня потревожить он лег чуть в отдалении — и хорошо, иначе он сразу понял бы по напряжению моих членов, что я не сплю и недавно следил за ним. А так мы оба вскорости уснули, и мне снился Адемар, высокий, как церковь Сен-Кирьяс, Христоподобный Адемар, венчанный светом. И он вел нас всех, в том числе и настоящего, живого и земного Адемара, светлой дорогой, блестящей, как стекло, а по сторонам дороги сидели и ворковали разноцветные голуби размером с хорошего орла — так мой юный разум воплотил во сне понятие о Духе Святом.

Но тогда я постеснялся прямо спросить Адемара, не святой ли он. В приходской церкви, куда мы подоспели как раз к празднику, священник очень обрадовался прибытию Адемара и компании — здешний кюре был довольно нерадив и с удовольствием пользовался услугами наемных проповедников. Адемар же не первый год подрабатывал платными проповедями и был в них большим искусником. На торжество Иоанна Крестителя в благословенном 1209 году он так воспламенил небогатый приход в две деревушки своей речью, что помимо договоренной платы от кюре мы получили от селян еще изрядный куш личных пожертвований, и не только денежный. Один виллан, прослезившись, отдал проповеднику пару обуви, сняв ее прямо с собственных ног сразу по окончании проповеди; и еще старушка принесла нам в горшке дюжину куриных яиц. Приходил паренек, пожертвовал от имени родителя завернутый в полотно кус солонины, строго предупредив, чтобы мы не забывали в молитвах рыбака Гильема: у него дочка Жанна сбежала в город. Так вот отец боится, что через грехи распутной девки Господь всю его семью покарает: недаром в прошлом году у него лодочный сарай сгорел, а в этом — жена в лихорадке три месяца лежала!

Затесался среди мужиков и проезжий небогатый рыцарь, родственник кюре; в церкви он занимал переднюю скамью, а во время проповеди даже прослезился. Ему, простой душе, очень про коня понравилось: «Не будьте как конь, как лошак несмысленный, которых челюсти нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они покорялись тебе». Про коня — это ты хорошо сказал, отче, говорил он Адемару по окончании действа; кони, они такие. Несмысленные они — даже из самых лучших. Не стоит быть как конь: кони-то на исповедь не ходят, разве что под уздцы потащишь, и то — кто ж коня исповедует! Разве сумасшедший какой. Надо иначе поступать, вот и я все думаю — к Рождеству-то надобно исповедаться, а то сколько народу с прошлого года перебил, ведь если помру случайно — как перед Господом оправдаюсь?

И подал нам, за неимением денег, серебряное кольцо со своего пальца. С просьбой молиться за рыцаря Юбера де Корбей, конечно.

Такие дела.

Пожертвованные башмаки подошли как раз Грязнухе Жаку, на котором обувь так и горела, изнашиваясь быстрее, чем на всех остальных. Ночевали мы тоже не под открытым небом — кюре за умеренную плату пригласил нас на ужин, обещав под ночлег выделить проповедникам уютный сарай. В этом-то самом уютном сарае, покуда Адемар оставался в доме священника, договариваясь с ним о паре-тройке добавочных проповедей, я и расспросил Рыжего Лиса о своем прекрасном друге.

Мы как раз вдвоем остались — Понс неотступно находился при Адемаре, а Грязнуха ушел куда-то шнырять по деревне (хотя Адемар ему и запрещал отлучаться, зная, что парень нечист на руку.) Лис рассказал мне немногое — но тем прекрасно достроил благородный образ друга, уже сложившийся в моей голове. Адемар, по Лисовым словам, был из дворянской семьи — не бедняк какой-нибудь, а самый настоящий сын и наследник прованского дворянина. У его отца на юге, у самых Пиренеев, во владениях графа Фуа, вассала графа Тулузского, был замок в совладении с другим бароном: так у них, лангедокцев, странно с наследованием. Это у нас все получает старший сын, а остальные вертятся, как хотят — а там фьефы делятся и дробятся вовсю, чтобы никто из сеньоровых детей в обиде не остался. Кабы Адемар захотел, он бы унаследовал часть замка и земель и жил бы припеваючи; но он с детства предпочел Господа Бога мирскому счастью и по собственному желанию был отправлен в Гранмонский монастырь в Прованском маркизате. На пятнадцатом году жизни мой друг Адемар, отказавшись от своих прав в пользу брата и сестры, все променял на гранмонтанскую черную рясу.

Он отказался от бенедиктинской или цистерцианской карьеры, потому как решил, что обе эти обители что-то больно уж походят на мирские государства, и слишком многого можно в них достичь — Адемар же не хотел ни пребенды, ни уютного места в канониках: он, сказал Лис с восхищенной улыбкой, всегда хотел только Господа. Вот и избрал обитель Великой Горы, основанную святым Этьеном де Мюрет нарочно ради того, чтобы удалить братию от соблазнов власти и славы. Это именно Этьеновы мощи начали чудотворить и исцелять сразу после его смерти, и аббат Пьер, преемник святого человека в управлении орденом, явился к раке основателя и яростно молвил: «Вот что, отче Этьен, я вам скажу! Для того ли вы основали нашу обитель на задворках мира, в глуши, чтобы сюда собирались толпы паломников и нас искушали известностью? А теперь сами вы творите чудеса и привлекаете сюда весь этот народ, превращая наш монастырь в какой-то постоялый двор. Поэтому, отче, при всей моей любви и почтении от лица братии я вам заявляю: прекращайте свое чудотворчество, иначе мы ваши мощи выбросим — простите — в клоаку.» И удалось ведь напугать святого Этьена, тот подумал на небесах здраво — и исцелять перестал. Вот каким благочестием славна Гранмонская обитель, где монахи бенедиктинского устава живут и молятся во славу Божию уже полтора века.

Но наш Адемар столько не выдержал: первое время, будучи послушником и выполняя «работу Марфы», он был вполне доволен жизнью и монастырем, но стоило ему принять постриг и сделаться полноправным монахом, тут-то довольство и кончилось. Монахи освобождались от работ, чтобы заняться «благой частью» Марии — а именно созерцанием и молитвой — но мятущаяся душа Адемара не выносила покоя и начинала во всем видеть неполноту и соблазны. Адемар через пару лет монашества возненавидел появляться на хорах вместе с другими, потому что ему казалось, что вся братия лжет Господу, являясь в церковь только по долгу да чтобы похвастаться друг перед другом красивыми голосами. Его начало раздражать все вокруг — и банковские дела монастыря, достойные скорее ломбардской фирмы менял, и странноприимная гостиница, в которой монахи вежливее с богатыми паломниками, чем со своими братьями-гранмонтанцами, и больница, где, по словам Адемара, не приняли бы с почетом и самого Иисуса Христа, приди Он в нищенской одежде и откажись платить за второй день постоя. Его злило, как келарь распоряжается запасами монастыря и в голодные годы взвинчивает цены на монастырские излишки; и как раздатчик дополнительных пайков подозревает всех и каждого, что они притворяются больными, лишь бы получить добавочную порцию сыра и яиц. И тех, кто в самом деле притворялся — ради больничного покоя и пайковой добавки вместо молитв и бдений — Адемар тоже не мог одобрить. Он сильно ссорился с кантором, который имел привычку драть послушников за волосы по самомалейшему поводу — даже и в самой церкви, на хорах. По словам Адемара, брат, раздающий милостыню — елеемозинарий — отличался нелюбовью к нищим и убогим и выдумывал различные мелкие поводы, по которым старую одежду можно еще подновить или пустить на другие монастырские нужды, только не отдавать беднякам; а наставник новициев [15] «Обращенные», работники при монастырях, дававшие полумонашеские обеты, но пострига не принимавшие и жившие отдельно от монахов. имел обыкновение не с добрыми намерениями приставать к слабым или развращенным послушникам, сразу выделяя таких в общей толпе привычным оком. В общем, Адемару не нравился никто и ничто. За краткий срок он успел перессориться с половиной братии, потому что требовал от них слишком многого — у него были свои понятия того, что должен делать монах, и он отличал монаха от мирянина, как ангелического человека — от человека плотского. Но сам-то Адемар тоже не был ангелическим, его часто обуревала дворянская гордыня и гнев при виде чего-либо мирского, пробравшегося под своды монастыря, и несколько раз он был наказан за серьезные драки — причем в одном случае Адемар замахнулся даже на главного приора, за что и сидел в монастырской тюрьме на хлебе и воде.