Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья

«Аще забуду тебя, Иерусалиме…»

Темнело здесь быстрее, чем у нас, и ночь казалась совсем черной; только тени гор позади показывали, что есть чернота еще темнее черноты небесной. От света факелов по сторонам войска совсем не видно было звезд. «Ничего не скажешь, отличное начало похода», сказал кто-то у меня за плечом. Я обернулся — это был парнишка моих лет, с очень большими в темноте глазами. Он тоже вел коня в поводу. «Мерзко, верно ведь?» Я пожал плечами. «Отец говорит — пожалуй, хватит, — сказал мне мальчик, — каков бы ни оказался этот Лавор, мы после него, пожалуй, обратно. Э? А вы как? Деньги деньгами, а с сарацинами и то лучше. Дерьмо чертово, а? Как думаешь?» Я ничего ему не ответил, что ж тут ответишь, и он куда-то девался. Потом уже я подумал, что он говорит с первым попавшимся человеком, чтобы не бояться — и верно, страшно оказалось в этой земле, такой чужой, ужасно чужой… И решил ответить что попало, парень же не виноват, что мне так скверно, — но собеседника уже не было.

Вот что называется — начало Страстной недели. Сплошные страсти.

Никак мы не могли прийти в себя после тех трупов. Даже мой брат такое видел впервые — а я и подавно. Конечно, немцы — люди чужие, но ведь рыцари, христиане… Даже если бы и сарацины так не погребенными гнили на равнине, Господь бы, я думаю, очень страдал. Легат Арно-Амори отслужил по убиенным роскошную мессу, мы всем войском отчитали за них «Angelus», свет вечный да светит им — а все-таки они пару раз снились, не желая, видно, оставаться не отомщенными: особенно запомнилось телесное ощущение — когда ноги коня ступают по подающейся вниз мертвой плоти.

Встали мы лагерем под Лавором. Маленький уютный замок на невысоким холме над городом, красноватого камня, ладный такой. Холм невысокий только с одной стороны — где распластался низкий бург, плавно переходящий в хуторки с пашнями; а с другой стороны, с западной, обрывается почти отвесной стеной на реку Агут. Река — даже пошире Ода, темная, жутко извилистая, а за ней — чудесные зеленые поля, и платановые рощи, такое райское место — если бы мы не явились издалека, чтобы устроить здесь небольшой ад.

Бург наши заняли почти что сразу; всего-то было дел войти и пожечь все, что мешало обзору на замок, да немного в нас постреляли, когда мы через Агут переправлялись. Бург стоял совершенно пустой — видно, горожане при приближении войска все укрылись в верхнем городе, а кто и в замке. Мессир де Куси гордился тем, что хоть что-то сделал сам, безо всякого Монфора. Монфор со своим большим отрядом — человек в тысячу, не меньше — из-за всех этих погонь запоздал на два дня и появился в лагере только в Страстную Среду: они безуспешно преследовали хитрых людей Фуа, но ничего не добились, только загнали себя и коней. Теперь вернулись через какой-то Лантар, проделав, вроде бы, кружной путь, и поспели как раз к вечерне — голодные, грязные, по братским словам — злые как черти. Возможно, единственный человек, который был доволен их неудачей — это мой Эд: получалось, что ненавистный ему Жерар де Пепье все еще жив и доступен его мести в будущем.

Лагерь гудел, как улей, сожженный бург все дымился (погода стояла хорошая, как раз когда небольшой дождик не помешал бы). Хлопья черного пепла осыпались весь следующий день и ночь, падали в еду, пахло так, что все время хотелось пить. Лица людей обгорали на солнце, особенно у светлокожих; у меня самого горели и шелушились щеки и нос. Анжерран де Куси поставил инженеров строить осадную машину и за дополнительную плату нанимал на нее работников. Машина называлась «требушет»; этакая деревянная раскоряка с камнеметной чашкой и какими-то сложными креплениями вроде колодезных. Солдаты и простолюдины стаскивали к ней камни размером самое малое с человеческую голову. Я тоже был бы не прочь подработать — потаскать камни, но брат запретил: сказал, не рыцарское дело. Еще брат сказал — кантор Гильем Парижский эту машину загодя осмеял, а граф Монфор заявил, что Лавор возьмет самое большое через неделю безо всяких камнеметов, одной живой силой, с лестницами да хорошей осадной башней по имени «кот». Потому как замок Лавор почти что на равнине стоит, его взять — как дважды два сосчитать, кидай себе фашины в ров, а главное — не давай людишкам со стен высовываться и огнем швыряться. Эд повторял речи графа почти дословно, по несколько раз в день, посмеиваясь с неподдельным восхищением, как мальчик, изображающий своего отца. Несмотря на подчиненное положение перед сеньором Куси, мой брат отчетливо избрал себе сеньора в графе Монфоре и этого не скрывал.

Господь послал несколько дней жары, рыцари ходили потные и мрачные, между собой заговаривали только по делу. Даже мой брат, со мною такой легкий и приветливый, все время молчал, и один раз даже накричал на меня — я сунулся к нему под руку с вопросом о «Божием перемирии». Ты ведь знаешь, милая моя, в дни «Treuga Dei» [24] Перемирия Божия, дни величайших христианских праздников, в которые запрещено вести военные действия. христиане обычно не воюют — в Страстную Неделю и в Пасхалию в том числе; а тут даже господин легат собирался драться, хотя и монах. Эд рявкнул, чтобы я катился ко всем чертям, потому что графу и монсиньору Арно лучше моего ведомо, что и когда делать; потом перед сном, правда, он извинился и объяснил, что в крестовых походах законы другие, это вам не междоусобица какая; вот Иерусалим вообще в Страстную Пятницу взяли, разве я, ученый такой и грамотный парень, об этом не слышал? Тут же мы не с христианами воюем, а с еретиками, которые вроде мавров по вере и Пасху свою замешивают на христианской крови, а облатки топчут ногами.

На стенах замка, и верно, порой появлялись еретические люди. Они бросали на наш лагерь камни из своих машин, стараясь особенно сломать монфорова «кота» и наш требушет, стреляли или просто выкрикивали что-то на неизвестном нам языке. Впрочем, я-то язык понимал; язык Адемара, провансальский. Говорить на нем я умел с трудом — потому что никогда не пробовал; а вот смысл различал ясно, если бы не мешало расстояние. Маленькие фигурки кричали оскорбления, один раз вытащили на стену большое распятие и разрубили его топором — сам я этого не видал, но слышал, как оруженосец рыцаря Мартена из Куси рассказывал инженерам, старавшимся над требушетом. И хорошо, что сам я не видал.

Брат с самого первого дня под Лавором все уходил бродить в одиночку по погорелому бургу и смотрел вверх, на замок. Я опасался за него — нехорошо бродить так одному, мало ли какой еретический разбойник из засады выскочит! — и потихоньку ходил за ним, захватив с собою коротенький лук. Я знал, как знали все в лагере — об этом не рассказывал никто в отдельности, но говорили все: во время служб, за едой, возле строящегося требушета — что замок битком набит народом, там гарнизона человек двести, Бог весть сколько горожан (из тех, кто не попрятался в деревнях). А самое главное — целая толпа совершенных еретиков, черных людей, которые оскверняют распятия и считают Господа Отца — выговорить страшно — нечистым! Называются они катарами, от слова «катус» — кот, потому что поклоняются демону в кошачьем обличье; всякий знает, что один святой подвижник как-то раз изгнал такого демона из девяти еретичек, и все его видели — черный кот размером с собаку, с красной пастью и огромными вонючими гениталиями, демон нагадил в Божьем храме и с адским криком испарился. А женщины те, когда опомнились от страху, стали настоящими праведницами и все до одной ушли в монастырь. Я много слышал о еретиках таких и подобных историй — да кто из нас слышал о них мало! — но верил далеко не всему. Хотя и того, чему я верил, хватало, чтобы опасаться их, как людей нечистых и действительно страшных — не демонически, а так по-человечески, как страшен любой нераскаянный смертный грешник, как страшен был мой Адемар, когда с сухим треском сломал о колено Распятие…