Антон Дубинин - История моей смерти

Но потом я понял, что тут не так. Этого не будет, это уже было . Я открыл глаза и вернулся в мир яви, и он оказался по-странному знакомым. Лежал я на собственной постели, в своей комнате на втором этаже, и незнакомым оказалось только лицо старика, склонившегося надо мной.

Живот болел ужасно. Я даже не хотел видеть, что с ним: по ощущению, там просто были разворочены все внутренности. Оно то дергало, то болело тупо и однообразно. Руки мои лежали поверх одеяла (тоже моего, отличного беличьего одеяла) и сильно походили на руки трупа.

— Пить, — слабо выговорил я, и старик ткнул мне в губы глиняную чашку. Я жадно высосал немного воды, но закашлялся. Старик — совершенно незнакомый, с желто-пегими усами и бородой, морщинистый, как старая дубовая кора, приподнял меня за плечи, чтобы я не захлебнулся. Я не знал, кто это, но был ему благодарен.

Вспомнив, что происходит, я спросил его:

— Где… все?

Но он не ответил. Только чуть подвигал усами. Это напомнило мне о сэре Овейне.

— Где Овейн?

Он снова не ответил. Смотрел себе коричнево-желтыми глазами и молчал.

— Я что… в плену?

Нет ответа.

— Ты что… Немой?

Вдруг стало снова не до того — в животе так задергало болью, что я взвыл и схватился за старикову узловатую руку, совершенно наплевав, немой он или говорящий, в плену я или нет… Он все-таки живой человек, а мне стало так больно, что важно было одно — схватиться за кого-нибудь живого. Перед тем, как снова провалиться в темноту. Хорошо, что при моем малом терпении к боли Господь даровал мне такое слабое сознание.

Потом, приходя в себя все чаще, я узнал куда больше.

Старик не был немым. Просто не собирался со мной ни о чем разговаривать. Единственное, что он назвал мне, так это свое имя — Гаспар, в честь одного из волхвов — чтобы я знал, как его позвать. Ему приказали молчать и делать свое дело, а именно — ухаживать за раненым. То есть за мной. Кормить бульоном, менять повязки, давать обезболивающие настойки. Выносить — простите за грубость, но как это еще назвать? — из-под меня судно.

Этельред ранил меня дважды — в живот и в голову. Рана в живот мучила сильнее, но опаснее была та, что в голову. Я это понял, когда более-менее пришел в себя и осторожно ощупал макушку. Удар прорубил шлем; повязка на голове скрывала трещину в кости. Приближаться касанием к ее краям было невыносимо. Это почти сразу же отсылало меня обратно в темноту.

Про сэра Овейна, равно как и про брата, равно как и про своих собственных слуг, я не узнал ничего.

И самое плохое — я в самом деле был в плену у Этельреда. Проиграв поединок, я остался жив, но оказался заперт, раненый и едва живой, в своей собственной комнате, в поместье Пламенеющего Сердца, ныне захваченного врагом. Лежа в постели и глядя в потолок, я имел достаточно времени поразмыслить в те часы, когда раны меня не особо мучили; но так и не сумел понять, почему же колдун меня не убил. Может, для того, чтобы еще больше унизить и поиздеваться? Но дни проходили один за другим, я все больше оправлялся, а Этельред ни разу не явился к моему ложу болезни, чтобы понасмехаться или причинить еще какое зло. Возле меня оставался только Гаспар, старый пегобородый Гаспар с бульоном и повязками, и он ни о чем со мной не говорил.

По прошествии трех дней мне стало настолько лучше, что я всерьез заинтересовался своим положением. Проснувшись после очень радостного утреннего сна, в котором мы с Роландом и с братом вовсю отплясывали на городском празднике, я понял, что могу попробовать встать. Или хотя бы сесть.

Прижимая руки к повязке на животе (она была толстой и многослойной — Гаспар прикладывал к ране сырое мясо, чтобы лучше заживало), я осторожно уселся в постели. Вроде бы не больно, только голова кружилась. Я пошел дальше — спустил ноги на пол и встал, держась за спинку кровати. Успехи ободрили меня, и я потихоньку двинулся к окну, желая хоть что-нибудь разузнать. Из нашей с Рейнардом спальни всегда открывался отличный вид на двор поместья, направо, на ворота, и даже чуть-чуть охватывал дорогу вниз, по склону холма.

И разузнать, как идут дела в феоде, мне немедленно удалось! Лучше бы я не стремился так к новым знаниям. Потому что на суку развесистого вяза, что посреди нашего дворика, висел мертвец. Он был совсем еще свежий — в мое окошко не пахло смертью — и очень тяжелый: толстенный сук слегка прогибался. Это был сэр Овейн, повешенный за шею, как виллан, и ветер топорщил его мягкие соломенные волосы.

Я просто-таки завыл, вцепляясь в открытую ставню; на вопль из коридора тотчас затопали шаги, и в спальню влетел старик Гаспар. В руках он тащил какой-то поднос, но при виде меня швырнул все, что нес, у порога и подскочил ко мне резво, как юноша. Откуда у старика столько силы? Он почти без труда оторвал меня от окна; я боролся, хотя от резких движений рана вспыхнула болью — но тело мое еще не окрепло после болезни. Гаспар легко подтащил меня к кровати. Я не собирался в ней оставаться; яростно крича, что негодяи посмели убить моего рыцаря, я впечатал кулак старику в нос. Ему пришлось утихомирить меня ударом по обвязанной голове; совсем, казалось бы, несильный хлопок по пробитой кости немедленно выбил из меня сознание.

Проснулся я, когда был вечер — того же, а может и следующего дня. Голова опять болела, и рана на животе тоже растревожилась. Гаспар сидел рядом, на скамье, и деловито чинил какую-то кольчугу, заплетая прорехи. Я распознал доспех как Овейновский — и снова чуть не завыл.

Но делать было нечего. Снова бросаться на старика я не мог — слишком жива оказалась память о предыдущей попытке. К тому же я хотел пить, и несмотря на то, что Гаспар — враг, воды мне больше не у кого было попросить.

Я попил и решил разумно поговорить с ним. Спросил самым своим мягким голосом, что происходит в моем поместье. За что повесили Овейна? Кто здесь оставлен за главного? А кроме того, что теперь будет со мной?

О самом главном я спросить не решался — не слышно ли чего о моем брате и о помощи от сэра Руперта.

Впрочем, если бы я и спросил, мало было бы толку. Потому что Гаспар все равно ни на один вопрос мне не ответил. Он продолжал, коротко взглядывая на меня желтоватыми глазами, тереть кусочком кожи стальную пластину, и молчал. Придя в отчаяние, я замолчал и отвернулся к стене. Тут только заметил, что одеяло испачкано в крови. Вскоре увидел я и источник крови — новый, едва запекшийся глубокий порез на своем запястье. Я хотел спросить старика, что это — но не стал лишний раз перед ним унижаться. Просто стал думать о том, как весело было отмечать свои именины — в «Красном льве», в компании друзей, всю ночь напролет до самого рассвета. А рассвет пришел алый, сияющий, и мы с Роландом поднялись на городскую стену, где друг спел для меня новую рассветную песню — и это тоже была правда, и ее у меня нельзя было отнять.