Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

Я с громадным облегчением вышел вслед за ним. Мы — два изгоя — устроились на пороге, усевшись в дверном проеме; было еще прохладно — так, что можно нормально дышать, не задыхаться от жары… Ах, милая Мари! Как пахнет утренняя Тулуза, розовый город в розовых рассветных лучах! Я часто теперь просыпаюсь в слезах, в тоске по этому запаху. Вот в горах по утрам пахнет мокрым туманом; а в Тулузе — теплым живым камнем, пресной водой с Гаронны, корой и листьями просыпающихся платанов — и чем-то непонятным, чего больше нигде нет… Тулузой!

— Я правда вам нужен? — спросил я неуверенно.

Гилельм усмехнулся. И я понял, что — да, правда.

Так отправился я в войске графа Тулузского — на войну. Граф Раймон решил отбить у Монфора город Кастельнодарри.

Мой Гилельм шел в отряде графа Фуа, так что с Аймериком мы вскоре расстались: наша часть армии пошла на захваченный Монфором замок Кабарет, весьма стратегически важный, а граф тулузский сразу двинулся к Кастельнодарри. Я печалился, что не смогу быть рядом с Аймериком, но в то же время радовался — если мой брат Эд и оставался здесь, искать его, несомненно, следовало в войске Монфора, а не в гарнизоне Кабарета. А Монфор, несомненно, спешил в Кастельнодарри наперехват графу Раймону, не желая упускать из рук такой сильный и большой город на полпути от Каркассона к Тулузе. Значит, пока что не было опасности, что я с оружием в руках окажусь напротив воина в желтой котте с черным львом на груди… Тогда бы мне осталось только опустить руки перед этим воином — своим единоутробным братом — и дать себя убить.

Впрочем, Эд наверняка уехал с войском Тибо де Бара. Не мог не уехать. Не мог.

Поход наш был настолько похож на все остальные походы, в которых я участвовал, что и рассказать-то о нем нечего. Из Тулузы мы вышли хотя и в один день с раймоновой армией, но через другие ворота, и двинулись дорогой на Кастр. Де Фуа забрал с собой и пиренейских басков — они, мол, большие умельцы битвы в горах, они будут куда полезнее в Монтань-Нуар, чем под равнинным Кастельнодарри. Кабарет стоит на вершине каменистого холма в предгорьях; для кого, может, это и предгорья, а для меня — самые настоящие зеленые горы, высокие, впору шею сломать. Баски шли отдельным отрядом — а это немало, знаете ли, две тысячи горцев — и на каждой стоянке всем своим воинством напивались до полусмерти. Вроде как у них в горах было туго с вином, и в Тулузе они все свое полученное от Саварика Молеона серебро потратили на выпивку, которую тащили с собой. Бойцы они были пешие и составляли нашу отборную пехоту; бурдюки с вином волокли на собственных спинах, и не близко! Самое странное, что каждое утро перед выходом армии они снова бывали здоровы и способны передвигаться. Граф де Фуа ездил вдоль рядов, седой и яростный, и кричал на басков; те невозмутимо ухмылялись. Однажды ночью к нам в палатку, которую я делил с Гилельмом, влез пьяный баск, упал поперек кровати и захрапел. Гилельм выволок его наружу, и тот так и проспал до утра — мы всю ночь слышали его громовой храп.

А сила у Гилельма оказалась огромная. Я, наверное, никогда еще не видел такого сильного человека — кроме разве что графа Монфора. Спящего баска безносый рыцарь вытащил наружу, как младенца — притом что горец был не из мелких! Я невольно начинал думать, каким был Гилельм до своего позорного ранения: похоже, что красивый парень, да еще и великан. Темные блестящие волосы, карие глаза…

По дороге до Кабарета наших вождей ожидало много радости: замки, прежде присягнувшие Монфору, при виде большого войска провансальцев немедленно забывали о вынужденных присягах. Я стал свидетелем второго победоносного похода: снова те же названия замков — Рабастен, Сен-Феликс, Монкюк, Монферран. То, что было взято Монфором с такой легкостью, теперь с еще большей возвращалось обратно под руку графа Раймона. В городках при приближении войска горожане сами убивали франкские гарнизоны и открывали ворота фуаской армии, называя графа освободителем и благословляя его на битву. Мелкие сеньоры забывали свои клятвы захватчику-франку так же свободно, как некогда их давали. Не могу сказать, чтобы их поведение вызывало во мне глубокое уважение — но я никогда не бывал в шкуре этих рыцарей, так что не мне их и судить. Мне, слава Богу, не приходилось узнать, что значит присягать ненавистному сеньору из страха за себя и своих людей.

Я видел вблизи одного из тех баронов, по имени Гилельм Кат — снова Гилельм! Этот Гилельм, длинный, как долгоногий журавль, с серовато-седыми волосами и худым желтым лицом, прискакал во главе сотенного отряда, бросился в объятья графа де Фуа и лобызался с ним на глазах всей армии. Мы с моим Гилельмом были неподалеку — граф Фуа держался среди рыцарей, не желая лишнее время лицезреть буйных басков; с теми возился эн Саварик, их начальник.

Гилельм Кат, облезлый старый пес, без особенной любви и почтения сказал мне безносый рыцарь, не далее чем год назад присягнул Монфору и лизал ему руки! А теперь, когда ветер снова дует в наши паруса, немедленно возвернулся… Хоть бы де Фуа с ним не целовался, как с братом родным, после таких его делишек. Не все наши рыцарь — храбрецы, ты уж не обессудь, парень.

Однако мало кто разделял подобные воззрения: большинство провансальцев радовалось, когда очередной «блудный сын» становился под их знамена. Гилельма Ката немедленно приняли в войско, и он со своим отрядом присоединился к нам. Ясно же, что присягали Монфору они вынужденно и против воли: никто не сомневался в их настоящих пристрастиях. Даже трусами их счесть было трудно — тот же Гилельм Кат рубился в Кабарете, как дай Бог всякому! А из его людей под Кастельнодарри выжила едва ли половина. Но, милая Мари, если я в жизни видел рыцарей, вовсе не предназначенных для войны, так это там, в Лангедоке.

В бедном моем, возлюбленном Лангедоке…

При взятии Кабарета случилось со мною то, с чем до сих пор мне трудно смириться.

Мы — случайная компания из меня, нескольких басков и одного совершенно незнакомого рыцаря, разгоряченные и пьяные от войны, вбежали в замковую часовню. Кабарет был только что захвачен, на замковом дворе развевалось красное тулузское знамя, еще не водруженное на положенную башню. В часовне валялось несколько трупов; парня в кольчуге, который долго отбивался копьем на ее пороге, наконец завалил кто-то из горцев. Горец, зажимая рану в боку, склонился, чтобы содрать с убитого хотя бы шлем: и небольшая добыча не помешает… Голова покойного, освобожденная из-под железной покрышки, стукнулась о плиты с неестественным деревянным звуком, и на ней обнаружилась широкая тонзура. Священник, черт побери… Священника убили, Иисус-Мария…