Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2

Люди ходят по улице с оружием; в верхнем городе слуга покупает корзинку яиц, на поясе слуги висит меч. Продающий яйца крестьянин — сам вида грозного, за обмотку заткнут метательный нож, у прилавка стоит прислоненный старенький арбалет… По улицам ходят сменяющиеся караулы с ворот, а ворот в городе пятнадцать, да еще и три моста через Гаронну, и деревянная стена в пригороде Сен-Сиприен — все требует охраны.

И не только рыцарской, рыцарям-то некогда, а Тулуза должна охранять саму себя. Муниципалитет собрал добровольцев — по два человека старше четырнадцати лет с каждого квартала дежурить каждые несколько часов. Мы с Аймериком старались делать это вместе, в компании других ополченцев сидели в островерхой башенке над воротами Вильнев, созерцая истоптанный во время осады пригород с торчащими черными печными трубами. В пригороде уже возрождалась жизнь — люди отстраивали дома, делали какие-то навесы, расчищали то, что осталось от садов. По проплешинам обгорелой земли бегали голенастые куры; мы с Аймериком смеха ради целились в них из арбалетов, решая, кто скольких подстрелит на бегу. Пить вино на посту нам не позволялось, но мы пили все равно — хотя и разбавленное, и со скуки рассказывали друг другу байки.

Особенно хорошим рассказчиком оказался наш товарищ по имени Кальвет. Кальвет этот был, помимо прочего, трубадуром — то есть слагал и сам пел славные песенки, все больше на злобу дня: о том, как придет добрый Арагонский король и прогонит франков, и как граф Раймон, которого певец воспевал под именем Иньора, доблестен и силен в бою… И грустные песни пел он — о девице, друг которой погиб, сожженный на костре, и тогда она с горя ушла в катарские монахини.

Мы, правда, чаще не желали грустных песен; тогда Кальвет разражался чем-нибудь похабным, чтобы поднять наш боевой дух. В частности, исполнил он как-то раз длинную, совершенно непристойную балладу о графе Раймоне — «прекрасном Иньоре», который был до того любезен дамам, что соблазнил однажды сразу семерых и едва унес ноги от разъяренных мужей. Нельзя сказать, чтобы эта баллада вызвала у меня успех.

Забегала к нам и Айма, приносила солонину, хлеб да лук. Сидела грустно у стены, обхватив тонкими руками колени и огорчаясь, что девушек не берут Тулузу караулить… Иногда она брала в руки тяжелый арбалет и требовала, чтобы мы научили ее с ним обращаться: ну как все мужчины уйдут на войну, а в это время франки явятся с осадой! Кто тогда будет город отбивать? Конечно, они… конечно, дамы и девицы!

— Уходи-ка ты, девица, не отвлекай нас, — гнал нашу красавицу главный над нами, старый оружейник Ростан. — Не до тебя нам. Ступай да молись, чтобы такие времена никогда не пришли — вот молиться, это самое и есть женское дело.

Айма хмурилась, напоминала о графине де Бурлат, сестре нашего доброго графа и матушке юного Тренкавеля: сия воинственная дама некогда лично возглавляла оборону Лавора от франков, бегала по стенам в мужниной кольчуге и стреляла не хуже мужчин. Но потом Айма подчинялась — после того как, учась стрелять, навылет пробила в упор деревянную столешницу, которую мы ставили у стены, когда не ели.

Старый Ростан рассказал особенно страшную историю, якобы прочитанную в книге: о том, как один рыцарь влюбился в царицу, но не мог добиться взаимности. И вот вошел он в сговор с нечистым и уморил ту царицу зельем до смерти, а когда ее похоронили, спустился к ней в склеп и сказал так: «Что не мог я совершить с живой, то сделаю теперь с мертвой», и совокупился с ней. И через девять месяцев родился у царицы мертворожденный плод мужеска пола. Тогда вошел в ее тело сатана, и взяла она плод, вышла из могилы и принесла его рыцарю. И сказал нечистый рыцарю ее устами: «Вот твой сын, которого ты зачал; возьми его и отруби ему голову. Если захочешь победить врага или захватить его земли, возьми эту голову и оберни лицом к противнику; только сам на нее никогда не смотри.»

И сохранил рыцарь эту голову, с помощью ее нажил себе большое богатство землями и вскорости взял себе молодую жену. Жена же его, как все женщины — уж прости, девица Айма — была любопытна, она все время расспрашивала, откуда у рыцаря столько силы к победе. Он же ничего ей не говорил, а голову хранил в закрытом сундуке.

Однажды рыцаря не было дома, и жена его потихоньку открыла сундук, чтобы узнать мужнину тайну. Развернула сверток, увидела страшную голову — и упала мертвой! Вернулся рыцарь домой, понял, что произошло, и взял голову с собой на корабль, плывущий в греческое море, в залив Саталия. Там он и бросил ее в воду, отрекаясь от сатаны и от всех его деяний! И с тех пор, когда голова эта в море лежит запрокинута, поднимается страшный шторм, а когда волны поворачивают ее лицом вниз, буря утихает. Так что все моряки, проплывая над тем местом, беспрестанно молятся Деве Марии, чтобы накрыла корабль святым своим омофором… Недаром же Святую Деву зовут maris stella, Звезда морская путеводная.

Ну и рыцарь, сказал Аймерик, содрогаясь от отвращения. Нечего сказать, нашел способ всех побеждать! Может, у Монфора тоже в седельной сумке такая голова зашита, как вы думаете?

Я возразил, что Монфор — все-таки католик, хоть и жестокий злодей, и на колдовство бы никогда не пошел. Да и есть у него жена, Аликс, дочка коннетабля французского, и прижил он с женой не много не мало — семерых детей; куда ему еще с мертвыми женщинами совокупляться! Он Деве Марии молится.

Ничего себе, а мы, что ли, не молимся, возмутился Аймерик. И отцы наши, которые посвятее франкских попов будут, тоже каждый вечер просят Божьей защиты… Да вот почему-то Святая Дева помогает последнее время только Монфору. Ясно дело — потому что мир сей обитель злого бога, вот он своим, злодеям то есть, и помогает.

Молись, не молись, толку не будет, сказал циничный Кальвет. Этот трубадур, похоже, вообще не верил в Господа! Душа, сказал он нам, это и есть всего-навсего кровь; вытечет вся кровь из человека — и душа вместе с ней вытечет и умрет. Больше ничего.

Тут уж возмутилась и католическая, и катарская часть аудитории: в кои-то веки мы с Аймериком и со старым Ростаном объединились, убеждая Кальвета, что после смерти тела душа не умирает. Доводы, правда, у нас были разные. Аймерик утверждал, что душа вселяется в какое-ни-то другое тело, а мы с мастером Ростаном, оказавшимся католиком — что душа идет на Божий суд и больше уже не возвращается на землю. Такие споры вспыхивали у нас часто, иногда доводя даже до того, что мы отвлекались от длинных окон, забывая смотреть на дорогу, и рожок, в который должен затрубить страж при виде опасности, никчемный, валялся на полу… Ничего себе компанийка, представь себе такую у нас в Шампани — один еретик, двое католиков и вовсе неверующий!