Олег Бенюх - Подари себе рай

— Какая прелесть! Спасибо! — Тарасова сделала грациозно-кокетливый книксен.

Сталин, Молотов и Хрущев подошли к мужчинам. Ворошилов и Булганин остались с Тарасовой.

— Как вы полагаете, о чем пьеса, которую мы только что смотрели? — Сталин обвел всех вопрошающим взглядом. Осторожное молчание взорвал уверенный голос Никиты:

— О Гражданской войне на Украине.

— Сказать это — значит ничего не сказать, — спокойно констатировал Сталин.

— Я думаю, это пьеса о крушении идеалов и убеждений. — Хмелев потер пальцами лоб, несколько раз негромко кашлянул. — И как следствие — о выборе пути. Если, конечно, имеет смысл жить дальше.

— Хмелев и в жизни продолжает мыслить как его сценический герой Алексей Турбин. И правильно! — Сталин легким жестом руки пригласил всех к столу: «Прошу, товарищи». Сам первый, чтобы сломать ледок скованности, налил бокал вина, положил на тарелку бутерброд с икрой, персик, веточку винограда.

— Аллочка, позвольте вам предложить отборного армянского коньячку. — Булганин осклабился, не дожидаясь ответа актрисы, наполнил большую рюмку золотистой жидкостью и с полупоклоном вручил ее Тарасовой.

«Наш пострел и здесь поспел, — недовольно, почти зло заметил про себя Ворошилов. — Видно, не впервой с этой красоткой бражничает. Однако… врагу не сдается наш гордый варяг. И мы не лыком шиты». Он наполнил большую тарелку деликатесами и фруктами и, легонько оттерев Булганина в сторонку («Извини, Коля, подвинься»), предложил ее Тарасовой со словами:

— Я конечно же не Мышлаевский, но оценить красоту могу не хуже любого штабс-капитана. И уж наверняка лучше, чем нынешний московский городничий.

Последние слова он произнес шепотом, склонившись к самому ее ушку и лукаво глянув при этом на Булганина.

— Спасибо, Климент Ефремович! — Тарасова засмеялась грудным смехом, глаза заискрились, щеки стали алыми. «Галантен наш красный маршал, — подумала она, пригубив рюмку с коньяком. — И смазлив. И форма ему к лицу. Ах, эполеты! Ваши звездочки, ваши путеводные звездочки…» Ей было хорошо, и приятно, и лестно, что подле нее увиваются, оказывая столь откровенные знаки внимания, такие видные, такие могущественные мужчины.

— Не Климент Ефремович, зачем же так официально, Аллочка? Клим — просто и ясно. Так меня друзья зовут. И он, — Ворошилов понизил голос, показал глазами на Сталина, — тоже так зовет. Давайте, Аллочка, выпьем за ваш талант, а? На брудершафт!

«Понесло луганского слесаря, — раздраженно подумал Булганин. — Ради красивой бабы готов на все. С засраным штабс-капитаном хочет в светских манерах состязаться. Угодник дамский!» Но обида застила глаза Николаю Александровичу: видя в чужом глазу соломинку, он в своем не замечал бревна. О его «невинных» шалостях с юными красотками по Москве шушукались уже давно.

У дальнего конца стола шел другой разговор.

— Ваш отец, если я не ошибаюсь, преподавал в Киевской духовной академии, — говорил Сталин, обращаясь к Булгакову.

— Да, — подтвердил драматург.

«Биографию изучает, — неприязненно подумал он. — Зачем это ему? Хочет глубже проникнуть в психологию творчества?»

— Я тоже учился в духовном заведении, — продолжал Сталин. — В семинарии. Это было очень давно, и в ином, не славянском мире. Но православие тем и сильно, что и в Киеве, и в Тифлисе, и в Иерусалиме оно создает невидимый, неосязаемый, но тем не менее вполне действенный климат единых человеческих ценностей. Вы, Михаил Афанасьевич, воспитывались в этом климате, и потому я пытаюсь понять и вашу симпатию к Алексею Турбину, и вашу симпатию к Хлудову…

— Простите, товарищ Сталин, не симпатию — сострадание, — возразил Булгаков, — желание разглядеть даже в вешателе хоть что-то человеческое. Ибо…

— Давайте, — резко прервал вождь, — в таком случае сострадать Иуде, предавшему Учителя за тридцать сребреников, или поищем что-то человеческое в Ироде, приказавшем избивать младенцев.

— Я бесконечно благодарен Мише, — Яншин заговорил тихо, влюбленно глядя на Булгакова, — за благородство, тонкость и интеллигентность души. Любовь — да, как он пишет о чистой, неразделенной любви провинциального мальчика Лариосика, какую божественно светлую грацию Елену рисует нежными пастельными тонами! За твой великий талант, Мишенька!

Сталин и Молотов чокнулись с Булгаковым.

— Хо-рр-ошая п-пьеса, — сказал, слегка заикаясь, Молотов. — Жаль, в ней наша, красная сторона никак не представлена.

— Это же главное в авторском замысле! — воскликнул Марков. — Показать крушение вековых устоев через психологию белых.

Никита выпил, не чокаясь. «Все в Киеве тогда было не так, — думал он, налегая на сочную ветчину. — И откуда этот Булгаков взял таких добреньких беляков? Лютыми зверюгами рыскали по городу, расстреливали, рубили шашками, живьем в могилы нас закапывали. Интеллигентность души?! Антисоветчина сплошная. Сталин его за талант ценит, прощает. А он нас, будь его воля, не простил бы. Не-е-ет! Внутренний эмигрант, вот он кто».

— Конечно, «Дни Турбиных» и «Бег» — пьесы очень разные, — медленно произнес Добронравов. — На мой взгляд, «Бег» и глубже, и — главное — намного полифоничнее.

— Но и намного ошибочнее, — возразил Сталин. — Вот вы, — повернул он голову к Булгакову, — учились в Киевском университете на медицинском факультете, служили земским врачом в Смоленской губернии. Все это дало вам возможность создать рельефные образы в «Собачьем сердце». Великолепная сатира. — Он сделал паузу, погрел бокал ладонями, сделал глоток. — Но вот вопрос: на кого и против кого она работает?

— Не знаю, на кого, — ответил Булгаков. — Знаю, против кого и чего — воинствующего комчванства, дремучих невежд, всяческой нечисти и негодяйства, которое расцветает пышным цветом.

Все молчали. Смолк даже Ворошилов, отпустив руку Тарасовой. Было похоже на затишье перед грозой. Тем явственнее было всеобщее облегчение, когда Сталин твердо и весело сказал:

— Я уверен, и вы, Михаил Афанасьевич, можете быть уверены — партия очищается и очистится от всех пережитков прошлого и от всего наносного, о чем вы во многом верно живописуете в «Зойкиной квартире».

Молотов согласно кивнул. Хрущев покраснел, мысленно ругнув себя за то, что не видел этой пьесы, хотя вахтанговцы настойчиво приглашали его на премьеру.

— Я вижу, сколь различны Булгаков и Маяковский, — торопливо, словно боясь, что ему не дадут высказаться, заговорил Яншин. — И в то же время ты, Миша, и Владимир Владимирович разными путями идете, по сути, к одной цели. Враг общий — мещанство, пошлость, приспособленчество, и цель общая — нравственная чистота внутреннего мира человека.

Сталин подошел к Тарасовой, выразительно посмотрел на Ворошилова, Булганина — тех как ветром сдуло.