Сергей Бородин - Молниеносный Баязет

— И ему мир! — ответил хозяин.

Подарки порадовали щедростью дарителя, красотой и выбором.

После общей беседы многие из дамаскинов вышли. Посол заговорил:

— Нечего зря чесать язык, он нужен, чтоб говорить о деле.

Муфтий предупредил:

— Дела человеческие на ладони аллаха.

Худайдада оказался настойчив:

— Пускай и он послушает, что у нас за дела.

— На то его воля, милосердного, милостивого.

— Воля его, а сговор нам нужен твердый.

— Что решим, скрепим молитвой и словом.

— И делом.

Муфтий согласился:

— И делом!

— А дело такое, — спешил Худайдада, — отдайте-ка нам беглого царевича, коего тут притулили.

— А будет ли его воля? Он правитель наш.

— А кроме его воли есть и покрепче воля — воля Повелителя амира Тимура Гурагана. Один он знает, куда ему вести войско, в сторону ли, мимо ваших ворот, а может, в ваши ворота.

— Наши ворота крепко заперты.

— И не такие запоры ламливали.

— Бывают запоры крепки, да стены глиняны.

— Это у Халеба-то глиняны?

— Халеб обманом взят.

— Обман тоже сила.

— Своих правителей Дамаск никому даром не выдавал.

— Кто ж говорит! Зачем даром? Баш на баш.

— Это что значит?

— Первое. Повелитель услуг не забудет, Дамаск не тронет, опасений у вас быть не должно. Нешь это мало — от цельного наибольшего города отказаться? Столько сокровищ оставить вам?

— Ну какие же у нас сокровища?!

— Не беднись, знаем сами. Второе. В знак, что вас обижать не хочет, отдает наипервейшего вашего полководца Содана. А другого такого у вас нет и не видно. Не дал бы, задумавши на вас напасть. Прямая выгода сменять беглого вояку на столь именитого воителя. Мы ему цену знаем. Сами б взяли такого, да мысли его при вас, а не с нами заодно.

— Султан-Хусейн царевич, внук амира Тимура Урагана…

Худайдада с обидой поправил:

— Гурагана.

— А то еще выше!..

— Так вот… А останется при вас сей царевич, силой возьмем. Тогда и весь ваш Дамаск зашатается. К тому ж третье. На глазах у вас героя Содана разрубим нонче же к вечеру на четыре четверти и кинем тут для обозрения. Поглядите, мол, чего вам ждать от нас за неприязнь и самонадеянность. Я, помилуй аллах, не грожусь, о деле говорю. Вот и смекайте, с чем нам от вас ехать — с беглецом ли на поводу, с гневом ли на сердце?

Ибн Вахид, дождавшись разрешения от муфтия, спросил:

— А чем вы докажете, что без царевича нас тут оставите в покое?

Худайдада обиделся:

— А клятва?

— Клятву ваш Повелитель и Сивасу давал.

— А как дано, так и сделано: ни единой капельки истинно мусульманской крови там не пролил.

— Да и в живых не оставил.

— А уж тут воля аллаха, ежели они ему понадобились, он призвал их. Ты, вижу, с божьей волей не согласен?

— Была ли тут божья воля?

— А не слыхал, что ль, без его воли ни единый волос не упадет с головы человеческой.

— Читал это.

— А я не читал. Я понаслышке, как меня бог вразумил. Понаслышке, а знать знаю, на то и голова. Свое слово я сказал, а сами судите, как вам быть. Да дело не тяните, а то мне у вас за воротами лошадей кормить нечем. Для себя у нас бараны пригнаны, а только лошади баранины не жрут, вроде индийцев.

Худайдада было встал уходить. Но посла не отпустили: ему приготовили обед, а готовить обеды в Дамаске умеют. Пришлось остаться.

Еще отяжелевший Худайдада, медля встать, насытившись и рыгая, выпрастывал из-под шапки воинскую косу, с монгольских времен означавшую достоинство воинов, а дамасские старейшины уже поднялись на совет.

Одни говорили о чести гостеприимства: не честь, мол, городу выдать гостя на поругание.

Другие оспаривали это: он у нас не убежища просил, а явился править нами. Наша воля, держать ли сего правителя, выбрать ли взамен другого. И не вернее ли судьбу города доверить герою Содану, чем оголтелому беглецу? Он, мол, от деда сбежал, а от нас при беде сбежать ему проще.

Третьи прямо требовали — обменять! Как Содана, дамаскина, владевшего в городе домами, главу многодетной семьи, дать разрубить, как баранину на базаре?

Четвертые — и к ним наконец пристал Ибн Вахид — напоминали, что с Хромой Лисой спокойнее держать мир, нежели его гневать.

— Отбиться мы отобьемся. Обманувши Халеб, нас не проведет, но крови, но бедствий при осаде не миновать. Решим полюбовно.

Послали почтенных старцев навестить Султан-Хусейна и рассмотреть, как он бережется, чтоб понять, каково будет взять его и отдать деду.

Старцы застали правителя за отдыхом. Слушал песни. Пил вино. Высказал свою волю:

— Эту конуру я перестрою. А с утра чтоб прислали мне людей выскоблить тут стены да облицевать их мрамором. Я к таким не привык.

— Мы и пришлем! — согласились старцы.

Утром, когда правитель еще тяжело спал, люди пришли, опоясанные передниками, как каменщики, и, прежде чем Султан-Хусейн проснулся, его связали, закатали в ковер и вынесли за городские ворота. На обмен Худайдада выпустил Содана, уже отмытого от цепей.

Войско, приведенное сюда Султан-Хусейном, повеселев, соединилось с воинами Бурундука.

А заодно с тем войском возвратился в лоно своих соплеменников и Мулло Камар. Купец знал, что среди воинов никто у него пайцзу не спросит, только бы не вздумал Тимур послать своего проведчика опять за пределы, охраняемые его караулами, но для этого не следует попадаться на глаза Повелителя в час, когда Повелитель посылает на дела своих проведчиков.

Весь Дамаск говорил, смеялся, размышляя над небывалым в истории города случаем: едва со всех сторон обговорили, обсмеяли, обмыслили нового правителя, как его рано поутру завернули в ковер и вынесли вон за ворота.

Кара-Юсуф у себя в тихой келье еще болел ранами, когда дошла до него весть о ниспровержении Султан-Хусейна в веселом пересказе перса-хозяина.

Кара-Юсуф, дослушав перса, решил:

— Мне надо уезжать.

— Зачем? — удивился перс. — Мы здесь можем теперь жить спокойно.

— Спокойно?

— Ведь нам дали клятву. Нашествие нас не тронет.

— Он с вами играет, как с детьми. Показал издали игрушку, а как подойдет поближе, схватит вас — и в мешок.

— А клятва?

— Схватит вас — и в мешок…

— Разве он такой?

— Я его не первый год знаю. Мне надо уезжать.

— Надо долечиться.

— Нет, не успею.

— Он стоит далеко. Строит себе город. Хочет с нами жить в добром соседстве.

— Он уже идет сюда.

— Как идет, когда стоит и строит город?

— Строит, и это тоже хитрость. Перед Халебом он ставил стан, какой строят на зиму. А нынче там остались только рвы. Да и те уже не рвы, а могилы. Если б Дамаском правил царевич, дело было б вернее — заложник. А он дамаскинов перехитрил, выманил внука. Теперь он волен, руки развязаны. Я его нрав знаю.

— Отлежись. Долечись.