Анна Антоновская - Время освежающего дождя

Темнело. Под каменной аркой сонно шевелилась зеленоватая вода. А на откосе поник дремотными ветвями пшат.

Когда мост утонул в сгустившейся мгле, послышался скрип песка. Керим, потрясенный, взволнованный, засыпал слугу вопросами: что привело друга в пасть бешеного льва?..

— Где Тэкле? — спросил Папуна.

— Здесь…

— Обманываешь! Почему она не на страже своего горя?

Керим поспешил успокоить Папула рассказом, почему царица в пятницу не должна покидать свой дом.

Проходя по горбатым улочкам, стиснутым глинобитными заборами, Керим свернул к оврагам, заросшим кустами трагаканта. Длинный путь позволил Кериму подробно поговорить и о страданиях нежной, как лепесток лилии, царицы и о возвышенном, как витязь Мохаммета, царе.

Разноречивые чувства волновали Папуна: согласись Луарсаб на побег, что будет в Картли? Снова смута, ненависть, кровь!.. А Тэкле? Может, Георгий и помирится с Луарсабом, но до трона не допустит. Глупец, попавшийся в западню шаха, годами заставляет страдать дорогое дитя у проклятой темницы. За такую Тэкле я бы тридцать раз поклонился Магомету. Ведь, прибыв в Картли, не трудно после пыльного путешествия снова выкупаться в святой воде и благочестиво улечься на христианском ложе.

Керим засмеялся.

— Ты что? Разве я вслух думал? — спросил Папуна.

— Вслух, ага Папуна. Счастье, что только я мог услышать твои мысли.

— А по-твоему, я не прав?

— Сердце, сверкающее подобно алмазу, не может быть неправым… Я осмеливаюсь тоже так думать… Аллаху следовало бы больше заботиться о бедняках, тогда меньше слезились бы глаза у нужды и меньше блестели бы алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу.

— Бритый котел! Неужели ты думаешь, аллахи сидят на небе?

— А где же?

— В головах мулл и монахов.

— Страшное изрекают твои уста, ага Папуна.

— Правда всегда страшна, ибо обнажена, как обезьяна. Напротив, ложь любит так нарядиться, что за нею все бегают, как за танцовщицей.

— Ага Папуна, думаю, через три дня ты исчезнешь из Гулаби. Любящие тебя не позволят тебе дразнить судьбу.

— Э, Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.

Открыв калитку на условный стук, Горгасал отпрянул: они, бедные люди, гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна — по голосу узнал.

За темным пологом послышался нежный голос Тэкле. Папуна приложил палец к губам, — в таком виде он не покажется царице! И пока Керим и Горгасал доказывали неразумность его намерения, Папуна успел содрать седые усы, захватил горсть земли, смочил из кувшина водой и усиленно принялся стирать со щек желто-коричневую краску.

Керим в отчаянии схватился за голову, но Горгасал его успокоил: он сошьет для Папуна страшную маску.

Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями Папуна, затем с потемневшими от ужаса глазами упала на тахту. Святая влахернская божья матерь! Куда приехал, Папуна? Нет! Нет! Сегодня же, дорогой друг, должен покинуть проклятое место!

— Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям.

— Датико? Датико тоже потерял разум?

— Напротив, за время путешествия со мной — поумнел. К тому же он привез письмо царю…

— Письмо? От… от Трифилия? Керим!..

— Дорогое дитя, я уже сказал, Датико поумнел, он предпочел тяжесть плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой.

— Прекрасная царица цариц, — перебил Керим, видя нетерпение Тэкле, азнаур привез письмо царю от высокорожденной матери, царицы Мариам. Написанные по-персидски слова прочитал Али-Баиндур и благосклонно допустил азнаура в круглую башню.

— Но что написала Мариам моему царю?.. — От возрастающей тревоги у Тэкле дрожали ресницы.

— Жалуется царица Мариам: плохая у нее жизнь, просит царя смириться перед шахом, пожалеть ее.

— А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и без того удрученному?

— Прекрасная из прекрасных цариц, мудрец сказал: «Взгляни на солнце, и да оставит тебя печаль твоя». Да излечится от печали царь Луарсаб, ибо он созерцает солнце в твоем сердце…

— Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты знал! — Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах.

Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.

— Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться…

— Своего аллаха, — поспешно перебил Папуна. — Э, друзья, я вижу, вы забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.

— Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, — засуетился Горгасал.

Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло отогнать грустные мысли.

Жадно слушал его Керим: «Аллах да осветит мой путь в Грузию!»

Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.

Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело… И как только позволило приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.

— Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, — успокаивал Горгасал, — если Папуна и выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже «барсы» примут его за незнакомого соседа.

— Тем более, — добавил Папуна, — у меня пропускная грамота от самого Исмаил-хана…

Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.

Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни.

Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня — память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы.