Анна Антоновская - Время освежающего дождя

— Но, Георгий, каждый садрошо возглавлялся там епископом, которому вручалось воинское знамя в знак предводительства.

— Ты забыл, Сулханишвили, что наши епископы тогда служили царству и духом, и золотом, и мечом, и крестом. Духовные отцы не уподоблялись светским владетелям и не думали только об обогащении своих монастырей.

— И сейчас, Георгий, полезно разделить твои шестьдесят тысяч на четыре садрошо и поставить во главе их картлийских епископов…

— Неправильно думаешь, азнаур Зумбулидзе, — насторожился, как на охоте, Сулханишвили. — Если Моурави намерен привлечь и Кахети, то надо все по-братски делить: двух епископов от вас, двух — от нас.

— Вы рассуждаете мудро, но только не время сейчас полагаться на духовных. Кесарево — кесарю, божье — богу! — И Саакадзе многозначительно перевернул песочные часы.

— Давид Строитель, объединяя Грузию, привлек духовенство, — не унимался Зумбулидзе.

— Но какое духовенство? Конечно, не то, которое действовало заодно с родовыми тавадами. Царь поступал твердо, он собрал Руис-Урбнисский собор и разобщил владетелей и духовных отцов… Руками церкви усмирил церковь. Отныне назначенные по личным достоинствам владыки преданно проводили политику царя, укрепляя царство, ибо, как говорил Давид, пока Грузия внутренне не окрепнет, бессмысленно думать об отражении чужеземного врага. Вам, азнауры, предстоит главенствовать над постоянным, войском. Вам, и никому больше!

Азнауры переглянулись, им показалось, что они сразу возвысились и под ногами у них затвердела земля.

Когда улегся общий шум, Микеладзе воскликнул:

— Эх, Георгий, если бы я мог вырваться от своего князя и стать царским азнауром, клянусь тринадцатью сирийскими отцами, посвятил бы себя служению нашему общему делу!

— Что ж, можно тебе помочь, — медленно произнес Саакадзе.

— Помочь? Чем?

— Землю отрежем у реки Ксани. Хозяйство, какое оставишь, по закону, у князя, получишь от царя, должность займешь в Метехском замке — начальником охраны четвертой башни. А с твоим патрони, князем Липаритом, я сам поговорю.

Глубокое впечатление произвел этот разговор на церковных и княжеских азнауров.

— Начальником четвертой башни? Очень хорошо! А Газнели не пронюхает, что у него над головой не наследственный князь, а безродный азнаур на башне торчит? Если пятая башня освободится от князя, моего Нодара не забудь.

— Напрасно смеешься, друг Квливидзе! У кого будет войско, у того будет и власть.

Трудно сказать, что пережили азнауры в эти дни необычайных решений. Все окружающее казалось им преображенным, — даже в щебете птиц им слышались восхищенные возгласы. Даже трава не гнулась под цаги, даже небо улыбалось розовыми лучами. И сами себе они представлялись великанами гор и ущелий. В непринужденных беседах, в дружеском кругу за искристым вином порешили собираться дважды в год, в Носте: весной — на фомину неделю и осенью — в праздник маджари. Третий ежегодный съезд — в Тбилиси. Порешили всем сословием поддерживать Моурави.

— Собираться будем в рождественский месяц с семьями, — заявил Саакадзе, — пусть женщины тоже повеселятся, молодежь побушует, фамилии сблизятся теснее. И, главное, введем в обычай совместно праздновать всем азнаурам первый день нового года.

Восторг охватил азнауров: покичиться в Тбилиси красотой дочерей, доблестью сыновей, переженить их, — пусть множится азнаурское сословие! С жаром принялись обсуждать, где кому поселиться, у каких купцов снять не месяц жилища. Дато пригласил к себе два семейства, Ростом — Асламаза и Гуния. Жившие вместе Димитрий к Даутбек заручились согласием трех азнауров. Саакадзе предложил свой замок Квливидзе с семьей.

Азнауры так увлеклись разговором о предстоящих утехах, что позабыли о той тяжелой повинности, какую наложил на них их предводитель.

С теплым чувством Саакадзе смотрел на седеющих и молодых азнауров. Можно многое требовать, но надо вовремя ободрить радостью.

Прогуливаясь по верхнему саду, за часовенкой, Саакадзе поздравил Асламаза и Гуния: для них ему удалось подобрать триста белых и триста черных коней. Пусть готовят всадников, шесть сотен вновь будут названы тваладской конницей. Избегая шумной благодарности, он подошел к Квливидзе и обрадовал его подарком — двумя соколами-охотниками, за которыми он специально посылал в Самегрело.

На трехдневный пир по случаю возобновления союза азнауров были приглашены Зураб Эристави, отец Трифилий и Анта Девдрис. Саакадзе умышленно просил прибить тушина с сыновьями, желая вовлечь в военный союз Гомецарское общество.

Шумны и веселы азнауры. Пока не избрали тамаду, Квливидзе был мрачнее грозовой тучи, нервно покусывал пышный ус и ревниво оглядывал предполагаемых соперников.

Но никто и не думал оспаривать привилегий боевого азнаура. Под неистовые рукоплескания и громовые удары в бубны Квливидзе торжественно был избран тамадой на все три дня.

Сразу позабыли о том, что в жизни существует тишина. Угорело метались с кувшинами виночерпии, бегали с яствами оруженосцы, праздник расцветился приветственными тостами.

Трифилий, шурша шелковыми рукавами рясы, благословил стол, поздравил с возрождением союза азнауров и благодушно сообщил о предстоящем съезде церковников: католикос готовится к пастырской проповеди об укреплении церкви.

Саакадзе вздрогнул, — это начало конца! Какого конца? Вредно закрывать глаза на правду — конца его дружбы с церковью… Отец Трифилий предостерегает.

Он посмотрел на встревоженных Дато и Даутбека и прочел в их глазах те же опасения.

Эрасти выхватил из рук виночерпия сосуд и, наполнив до краев огромный рог, протянул Георгию.

— Прошу, азнауры, — сказал Саакадзе, — осушить рог за здравие благочестивого отца Трифилия, лучшего друга не только моего дома, но и домов всех азнауров. Настоятель Кватахеви всегда поддерживал наше стремление к укреплению царства. Да процветает церковь — ходатай перед богом за дела мирские!..

Многобашенный замок погружен в мертвый сон. На тройных зубчатых стенах не видно дозорных, за круглыми каменными выступами не слышно призывных труб к охоте, не ржут нетерпеливые кони, не колышется фамильное знамя на главенствующей четырехугольной башне.

Небо безмолвно склонилось над боковым ущельем, и жаркий воздух не оглашается ни радостными, ни скорбными звуками.

Путник, проезжая Марабду, испуганный молчанием, невольно хлестнет коня и, не оглядываясь, промчится мимо владения некогда всемогущего Шадимана Бараташвили.

Но как обманчива притаенная тишь заросшей лесом горы! Как притворно молчит, зарывшись в полевые цветы, марабдинское поле!