Еремей Парнов - Заговор против маршалов

...Будучи глубочайше убежден в своей невиновности, находя это обвинение абсолютно незаконным, произ­вольным и пристрастным, продиктованным исключи­тельно озлоблением и жаждой новой, «а этот раз крова­вой, расправы, я, естественно, категорически отказался и отказываюсь от признания предъявленных мне об­винений, я не намерен и не буду говорить на себя неправ­ду, чего бы мне это ни стоило.

Ко всему сказанному считаю необходимым добавить, что сами методы следствия, применяемые ко мне, яв­ляются также совершенно незаконными и недопусти­мыми. Мне на каждом допросе угрожают, кричат, как на животное, м еня оскорбляют, мн е, наконец, не дают даже дать мотивированный отказ от дачи пока­заний...

...Я, само собой разумеется, не страшусь смерти... Я заранее заявляю, что не буду просить даже о поми­ловании, ибо я не могу каяться и просить прощения или какого-либо смягчения наказания за то, чего не де­лал и в чем абсолютно не повинен. Но я не могу и не намерен спокойно терпеть творимых надо мной без­законий и прошу меня защитить от них. В случае непо­лучения этой защиты я еще раз буду пытаться защитить себя теми способами, которые в таких случаях единст­венно остаются у беззащитного, бесправного, связан­ного по рукам и ногам, наглухо закупоренного от внешнего мира и невинно преследуемого заключенного.

М. РЮТИН

4 ноября 1936 г. Москва,

Внутренняя тюрьма особого назначения НКВД.

В камере Рютин отказался принимать пищу. Раз­делявший его взгляды Слепков, один из наиболее та­лантливых представителей «школки», пытался после очередной голодовки покончить с собой. О методах, которыми добывались нужные показания, секретарь ЦК комсомола Лазарь Шацкин писал в заявлении на имя Сталина:

...Фактически следствие лишило меня элементар­ных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: «Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете»... Вот как допрашивали меня. Главный мой следователь Ген- дин составил текст моего признания в терроре на четы­рех страницах (причем включил в него разговоры между мной и Ломинадзе, о которых у него никаких, в том числе и ложных, данных быть не может). В слу­чае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания Военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только односложными ответами «да» и «нет», организованным избиением в камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не давали спать по ночам: «пока не подпишешь». Причем во время одного сплошного двенадцатичасового допро­са ночью следователь командовал: «Встать, очки снять!» и, размахивая кулаками перед моим лицом: «Встать! Ручку взять! Подписать!» и т. д. Я отнюдь не для того привожу эти факты, чтобы протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма, а хочу лишь сказать, что такие приемы после несколь­ких десятков допросов, большая часть которых посвя­щена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные по­казания. Важнее, однако, допросов: следователь тре­бует подписания признания именем партии и в интере­сах партии.

Гуманизм — слово чуть ли не бранное. Не о жизни растоптанной, не о муках мученических души и тела, не о матери и сестре — о партии забота на краю вечной ночи. О ризах ее непорочных, о суровой и аскетической ее чистоте.

Сталин сопроводил письмо краткой бранью.

Но с заявлением Рютина, пересланным Ежовым под длинным номером 58 562, он ознакомился очень внимательно. Такого не обломаешь, не вытащишь на процесс.

Выступление Сталина на Чрезвычайном Восьмом съезде Советов Бухарин слушал по радио. Он вложил в Конституцию частицу души, а ему не прислали даже обычного гостевого билета. Пять с половиной месяцев длилось обсуждение проекта. И почти все эти дни Ни­колай Иванович провел в своей маленькой спальне с отдельным умывальником и туалетом. Словно в ка­мере. В кабинет едва заглядывал: птичье щебетание раздражало, книжное слово отталкивал мозг.

«Известия» выходили по-прежнему от его имени, но это уже не могло развеять безнадежного ощущения отверженности, замурованной. Перо — каждое утро начиналось с попытки писать — выпадало из рук. Мысль витала в бесплодном, безличностном удалении: в подернутом холодной дымкой отчуждения прошлом или в будущем, где он уже не видел себя.

Не об этом ли, как обычно неторопливо и обстоя­тельно, рассуждал Сталин на той высокой, отделан­ной под палисандр трибуне с гербом?

— В то время как программа говорит о том, чего еще нет и что должно быть еще добыто и завоевано в будущем, конституция, наоборот, должна говорить о том, что уже есть, что уже добыто и завоевано те­перь, в настоящем.— Он выдержал глубокую паузу и повторил, разъясняя: — Программа касается глав­ным образом будущего, конституция — настоящего.

Многократно обкатанные обороты не задевали созна­ния, шурша, как галька, которую ворошит прибой. Бухарин не ощущал дикого, глумливого несоответ­ствия между реальной действительностью и велере­чивым потоком пустых деклараций. Конституция гарантировала свободу слова, печати, собраний и митин­гов, права объединения в общественные организации, неприкосновенность личности, неприкосновенность жи­лища и тайну переписки, и прочие невиданные в исто­рии величайшие права и свободы трудящихся.

В речи наверняка проскользнули и его, Бухарина, мысли, но безвоздушное пространство отчуждения вы­холостило слова, и он не узнал их, как, наверное, не узнал бы теперь и многое из того, что с такой бездум­ной убежденностью бросал в массы.

«...Пролетарское принуждение во всех своих фор­мах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повин­ностью... является методом выработки коммунистиче­ского человечества из человеческого материала капи­талистической эпохи».

Ненасытная глотка Хроноса — время поглощало различия между мастером, одержимым высшей целью, и неодухотворенным сырьем. Все перемалывалось в кровавое месиво — живая плоть и газетные строчки: «То, о чем мечтали сотни лет лучшие, передовые умы человечества, сделала непреложным законом конститу­ция победившего социализма и развернутой социали­стической демократии. Народы СССР единодушно назвали новую конституцию в честь ее творца Сталин­ской Конституцией».

Редакционная статья «Известий» ничем не отлича­лась от прочих. Исполняющий обязанности ответст­венного редактора Таль аккуратно направлял гран­ки на квартиру Николая Ивановича. Он читал, но не улавливал смысла и ничего не подписывал.

Съезд Советов одобрил и утвердил Конституцию пятого декабря, а четвертого начал работу Пленум Центрального Комитета. Бухарина оповестили по теле­фону. Не желая вступать в ненужные разговоры, он вошел в зал перед самым началом и занял свободное место в одном ряду с Тухачевским. Поблизости, раз­деленный проходом, сидел нарком связи Ягода.