Еремей Парнов - Заговор против маршалов

Все знали, что в этот раз кроме сослуживцев места в Октябрьском зале займут иностранные журналисты, дипломаты, писатели. Алексей Толстой, например, Петр Павленко. Но это свои, с ними просто. А ведь ожидает­ся и Лион Фейхтвангер! Честь фирмы требовала не ударить в грязь лицом. «Семью Опперман» — фильм по знаменитому роману — видела вся страна. С Фейхт­вангером довелось крепко поработать Союзу писате­лей. Его возили на заводы и стройки, в образцовые библиотеки, дворцы культуры, дома пионеров. Он за­хотел увидеть, как живут обычные люди. Пришлось показать и типичную коммуналку. Собратья по перу, и в первую очередь переводчики, наперебой зазывали в гости. За дружеским столом Фейхтвангер узнал много интересного. Рассказали и про писателя, которого Сталин чуть ли не силком заставил переехать в четырех­комнатную квартиру. Были встречи с военными журна­листами, с Кольцовым, ненадолго возвратившимся из Испании, с комкором Эйдеманом, который пишет за­мечательные стихи. В Кремль он ехал уже хорошо ин­формированным о жизни страны. Очарованный беседой со Сталиным, простотой и житейской мудростью вели­кого вождя, писатель-антифашист принял приглашение своими глазами взглянуть на «правосудие по-крем­левски», о чем наплела столько всяких небылиц бур­жуазная пресса.

Слушание началось 23 января в тех же голубых стенах и при том же составе суда. И судьи, и прокурор, и семнадцать обвиняемых — на сей раз к каждому был приставлен защитник — сидели на той же сцене, откуда ушли в небытие Зиновьев и Каменев. И сама эта сцена, на несколько ступенек приподнятая над залом, и ряды кресел, и барьер, отделявший подсуди­мых, напоминающий скорее обрамление ложи,— все навевало мысль о театральном зрелище.

Фейхтвангер, скептически настроенный перед по­ездкой в Москву, записал свои впечатления, которые почти без изменений вошли потом в его книгу «Москва 1937»..

«Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужден­ными манерами. Они пили чай, из карманов у них тор­чали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на... дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал — спор­тивным, интересом выяснить с максимальной точностью все происшедшее. Если бы этот суд поручили инсцени­ровать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет и немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности: так добросовестно и старательно не пропускали они ни малейшей неточ­ности друг у друга, и их взволнованность проявлялась с такой сдержанностью. Короче говоря, гипнотизеры, отравители и судебные чиновники, подготовившие обвиняемых, помимо всех своих ошеломляющих ка­честв должны были быть выдающимися режиссерами и психологами.

Невероятной, жуткой казалась деловитость, обна­женность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям».

Особое впечатление на тонкого знатока человече­ской натуры, воссоздавшего впечатляющие образы ти­ранов, предателей, палачей прошлого и настоящего, произвел Пятаков.

Его подлечили в больнице Бутырской тюрьмы, где ему вставили новые зубы, посадили на усиленное пита­ние. За исключением подергивания лицевых мускулов, все последствия многочасовых допросов удалось более- менее сгладить, подретушировать. И это характерное, свидетельствующее о глубоком внутреннем поражении подергивание не укрылось от проницательного взгляда романиста, было подмечено, но почему-то не подверг­лось холодному аналитическому разбору. Может быть, потому, что он не сподобился наделить столь примеча­тельным недостатком Безобразную герцогиню? Или кого-нибудь из Опперманов (Оппенгеймов)?

«Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоми­ная преподавателя высшей школы, историка, высту­пающего с докладом о жизни и деяниях давно умер­шего человека по имени Пятаков и стремящегося разъ­яснить все обстоятельства до мельчайших подробно­стей... чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили».

Подробно, в духе классической школы описан порт­рет. Намечена связь между внешним и внутренним, наконец, интуитивно нащупан ключевой пульс: чело­век вроде бы рассказывает о себе, а создается впечат­ление, что о ком-то другом, к тому же давно мертвом. Странное, по меньшей мере, впечатление и еще более странное раздвоение психики революционера, став­шего шпионом. Оставалось немногое: осмыслить побу­дительные мотивы, связать провидческую догадку о ре­жиссерах (гипнотизерах, отравителях) с явно заученной ролью бесчувственного вредителя.

Но Фейхтвангеру недостало упорства и воли доко­паться до единственно возможного логического конца: если есть актеры, то есть и режиссер. С обликом Сталина это никак не вязалось.

СССР — страна победившего социализма! СССР — бастион на пути фашистской чумы! Психологическая установка магнетизировала образ вождя. Притом Ста­лин умел вызывать симпатию. Его словам верили, часто очевидности вопреки. Встречаясь с такими людь­ми, как Герберт Уэллс или Ромен Роллан, он не жалел усилий, чтобы предстать в самом выгодном свете. После досадной неудачи с Андре Жидом, которого так и не удалось провести на мякине, он заранее подготовился к разговору с Фейхтвангером. Цитировал Плутарха — сначала по памяти, потом достал книгу и проверил по тексту. Заговорив о лицемерии заговорщиков, рас­крыл лежавший у него на столе томик Макиавелли и показал предисловие Каменева: книга вышла в «Ака­демии» в 1934 году, незадолго до первого суда в Ленин­граде. Когда Фейхтвангер упомянул о дурном впечатле­нии, которое произвел августовский процесс даже на людей, расположенных к Советскому Союзу, Сталин рассмеялся: «Можно понять людей, которые, прежде чем согласиться поверить в заговор, требуют предъ­явления большого количества документов. Но это опасное обольщение. Опытные заговорщики редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».

Подробно рассказав о предъявленном Пятакову и Радеку обвинении, он как бы вскользь упомянул о па­нике, в которую приводит фашистская опасность нестой­ких духом.