Еремей Парнов - Заговор против маршалов

— Как всегда, пан Зегальский? — над ним склонил­ся знакомый официант.

— Принесите шницель и рюмку рябиновой,— по­просил Тодек. Капустный узор на лацканах напротив отбивал охоту до прежде любимого бигоса.— Вы слу­чайно не знаете, кто эти двое? — он деликатно повел бровью.

— Как не знать! Пан Смал-Штокий, он у нас час­то бывает. А вот кто с ним, прошу прощения, понятия не имею. Тоже из украинцев, надо полагать.

Тодек равнодушно кивнул. Где-то он слыхал это имя, но оно почти ничего не говорило ему. Впрочем, отчего не спросить? Журналисту простительно.

— Это какой же Смал-Штокий?..

— Тот самый, пан может не сомневаться.— Офи­циант склонился еще ниже и зашептал в самое ухо: — Посланник Центральной рады в Берлине. В Киев он так и не вернулся, прямиком переехал в Варшаву. Имеет особняк и приличные деньги. Откуда? Положительно сказать не могу.

Тодек заказал еще рюмочку и пирожное с кремом к черному кофе. Он пока не решил, как поведет себя, однако кое-какие мыслишки уже наклевывались. Ди­ректория, Украинская народная республика, Централь­ная рада были для него понятиями довольно абстракт­ного свойства. Зато о конспиративной деятельности националистов газеты писали регулярно. Каждый по­ляк знал, что «двуйка» не спускает с них глаз. Пого­варивали и об особом интересе гестапо. Горячие споры на подобные темы постоянно затевались в журналист­ском клубе. Таинственные похищения, неразгаданные убийства, даже какие-то взрывы во Львове — все это как-то связывалось с деятельностью жовто-блакитных боевиков-экстремистов. В погребках, где Зегальский был своим человеком, украинцев, мягко говоря, недолюбли­вали. Не меньше, чем евреев и немцев. Впрочем, о не­мецком вопросе толковалось под сурдинку, особенно на трезвую голову. Военная цензура вымарывала лю­бое упоминание о гестаповской агентуре. Осведомлен­ные люди полагали, что неспроста. Слежка наверняка ведется, и бдительная, но остальное покрыто мраком. Никто не смел сказать наверняка об аресте хоть одного германского шпиона. И дураку ясно, что правительство боится раздразнить опасных соседей.

И эта постыдная нерешительность росла прямо про­порционально наглости их фюрера. Тодек верил в мощь польского войска, но критически относился к политике умиротворения. Сопоставив свои приблизительные до­гадки с поведением «Голубоглазого», он заподозрил немецкий шпионаж, если не хуже — покушение. В кар­мане с «миноксом» вполне мог оказаться револьвер или, допустим, граната. Акция возле генеральной ин­спекции, очевидно, не удалась, и вот незадачли­вый агент вынужден держать ответ перед началь­ником.

Тодек не спросил себя, зачем понадобилось обстав­лять малоприятное, надо полагать, объяснение явно не­подобающими аксессуарами, вроде графина житной. Да еще на виду всей Варшавы, в отеле «Бристоль». Го­товое клише пришлось точно по месту: «Хлопы и пья­ницы». И все, и других объяснений не требуется. Не­дорого стоит патриотизм, взращенный на лозунгах и бульварных романах. Подогретый третьей порцией ря­биновки, он толкал к действию. В голове уже рисовал­ся сенсационный заголовок. «Репортер разоблачает» или нечто подобное...

Заметив, что пасынкам Речи Посполитой принесли счет, Зегальский поспешил расплатиться и кинулся в гардероб. Надев пальто, вышел на улицу. Не спуская глаз со стеклянной вертушки, закурил папиросу.

Первым показался экс-посланник. Прищурясь на ба­гровый закат, сунул под локоть трость с серебряным набалдашником и поплотней запахнул шалевый ворот­ник из отборных бобров. Тодек отметил, что и шапка была оторочена тем же искристым мехом.

Вскоре и второй выскочил, нахлобучивая на бритый затылок затрапезную кепку.

Они о чем-то посовещались, но не на мове, как ожи­далось, а на добром польском, и зашагали по Краков­скому предместью.

Зегальский, не долго думая, двинулся следом. Дер­жась на некотором отдалений, ловил лишь обрыв­ки речи: «Не торопись...» — «...А это правда?..» — «Гриць...» — «И что он?..» — «Дать телеграмму...».

Не так мало, если как следует вдуматься. Sapienti sat [8] Для понимающего достаточно (лат.). . Недаром Зегальский окончил классическую гимна­зию. Он уже видел, как шпионы суют в окошко заши­фрованный бланк, и в блаженной горячке дорисовывал подробности. Доверительную беседу с Люцианом Бронецким, например, или — кто знает, как оно обернет­ся? — с самим министром! Дело нешуточное: орденом пахнет.

Воображение вело по нарастающей, пока заманчи­вые мечтания не потерпели неожиданный крах. Так бывает, когда, задумавшись на ходу о чем-то необыкно­венно приятном, прямиком врубаешься в фонарный столб.

У табачного киоска на углу Краковского предместья Тодека ждало нечто похожее. Оказалось, что Смал-Штокий и Гриць (кто же этот Гриць, если не «Голубо­глазый»?) ничуть не торопились на Главный почтамт. Мало того, каждый новый шаг отдалял их от завет­ной площади Наполеона, между Светокшиской и Варецкой.

Увлекшийся репортер окончательно забыл осторож­ность, непозволительно сократил дистанцию и был мгновенно наказан.

Гриць — или как там его? — обернулся, как от уко­ла, и уставился на преследователя младенческими оча­ми убийцы.

Тодек чуть не споткнулся на ходу и тоже замер. Тут и Смал-Штокий продемонстрировал импозантный фас. Не оставалось ничего иного, как приподнять коте­лок и шмыгнуть мимо.

Свернув в первый попавшийся переулок, пан Зегальский бессильно привалился к стене. Губы его дро­жали, кривясь в совершенно жалкой улыбке. Ничего себе герой...

А ведь перед ним определенно приоткрылся кро­хотный кусочек потаенной мозаики, но он не сумел про­читать узор. И это вновь напомнило мучительную и всегда безуспешную попытку понять сон, который од­нажды тебе уже снился.

Тодек никогда не читал Зигмунда Фрейда и потому не знал, что случается ложная память. И все же близок он был к интуитивному прозрению, очень близок.

Но все развеялось.

На следующее утро командарм первого ранга Иероним Петрович Уборевич отбыл в Прагу. На перроне к нему прорвалась очаровательная, но безбожно надушен­ная блондинка в шиншилловой шубке. Шестилучевые снежинки невесомо и нежно переливались в завитых ло­конах.

— Автограф для моего мальчика, пан генерал! — воскликнула она, почти задыхаясь от счастья, и обеими руками протянула газету фотографией вверх.— Он так мечтает надеть мундир!

Уборевич снял перчатку и потянулся за «вечным» пером, но что-то удержало его, и он заложил ладонь за отворот шинели.

— Автографы — привилегия спортсменов и кино­звезд, мадам,— он постарался смягчить отказ.— Пере­дайте мой самый горячий привет будущему солдату. Пусть ему никогда не придется идти на войну.