Алексей Румянцев - Я видел Сусанина

Однако в Москве, заняв без всяких помех престол, польский залёт сбросил маску. Исподволь начал высмеивать наш язык, нравы, обычаи; глумился над тем, что дорого и свято русскому сердцу. Государственную казну открыл чужакам. Даже бояре-изменники, что помогали ему денно и нощно, почувствовали себя одураченными. Думали-гадали на крепкой веревочке держать сотворенного самими царька, хвать-похвать — веревочка в чужие лапы ушла. «Хлеб да квас полезны для вас», — смеялись им ляхи в глаза. Зарубежные паны Мнишки, Вишневецкие, разные Саноцкие, Стадницкие, иноземные бражники-верховоды — вот кто стоял, оказывается, над ошейником того пустобреха, коего обрядили в корону русскую. Вот кто мыслил заграбастать себе царский дворец, а за ним и всю Московию.

Немногие получили выгоду от вражьего вторжения, разве что заговорщики покрупнее. Не остались в накладе Романовы: эти сразу ожили и поднялись, как на дрожжах. Немедля вытащил их Лжедимитрий из дальних ссылок. Помня услуги, вернул им все поместья и вотчины, отобранные Годуновым, милостями-щедротами оделил. Так Федор Никитич (в монашестве Филарет) стал митрополитом Ростовским — главою церквей Северного Поволжья. Получил в дар от самозванца Ипатьевский монастырь с двадцатью тысячами десятин земли, со всеми его доходами… Кусочек пирожка, так сказать. За старательность.

А вообще-то Русь чесала в затылке: как же такое наваждение приключилось? Шапки же в небо швыряли, встречали «царевича», словно Христа-спасителя, а он в антихриста обернулся!.. Схлынул угар, прошло ослепление. Трезвыми глазами увидела Московия, что царишке-оборотню плевать на русские нужды, что мерзопакостные ляхи-вельможи не только бражничают и тащат драгоценности из царских хранилищ, но и когти себе затачивают для прыжка. Глядят, что волки, на Русь! Не-ет, робятушки, такое не по душе нам; берите-ка, робятушки, вилы да топоры, да рогатины острите потоньше: пану в ребро — людям добро.

Случилось то, чему и должно быть: в ночь на 17 мая 1606 года Лжедимитрий Первый был растерзан восставшими. Труп его сожгли потом на костре, зарядили останками пушку и выстрелили в ту сторону, откуда злодей явился.

Башкана изловил Митька Нос, вотчинный ключник. Он как-то приметил, что мальчишка-нищеброд что-то уж долго очень, п о д о з р и т е л ь н о долго кружил вечером по Домнину. Второй круг заходит по рядам изб нищий? А может, третий? И хотя сума у отрепыша оставалась плоской, как блин, он едва ли этим был опечален: терся возле людей, вслушивался… И что-то недавнее мелькнуло в памяти Митьки Носа. Нарочно погромче заговорив о беглом плотнике Мезенце, он тайно шепнул псарю Микешке:

— Взгляни!

— Хм-мм… Рвань подорожная.

— К Ратькову ездили в Судиславль за работным людом — помнишь? Мезенца-новокупку провожал из Кашинова мальчишка? За телегой скулил почти до Мезы?

— Постой-постой… Что плетью шугали?

— Он?

— Ай — право: Мезенец младший! Костька.

Башкан был опознан.

В закопченной, пропахшей потом и кислыми онучами холопской, средь наглых и сытых приказчиковых холуев, его долго и грубо допрашивали. Перерыли всю рухлядишку, все хлебные корки в холщовой суме.

— Батьке таскаешь? В лес?

Костька упорно смотрел на половицы, не подымая головы. Было ясно, что через него хотят найти какую-то нить, что попрошайка, забредший неведомо как за шестьдесят с лишним верст, видимо, что-то знает, и знает немаловажное. Но сам Полтора Пуза — главный допросчик — с утра был в отъезде.

— Где батька?

— Рот запаялся, с-скот?

Микешка наотмашь хлестнул жесткой ладонью по лицу Костьки. Тот дернулся назад, ахнул, зажав рукой губы. Псарь поморщился, досадливо потряс пальцами.

— Недомах, — лениво усмехнулся Митька Нос. — Ты свали-ка его да растяни. Да ременной лапши всласть: под лапшу он любой ответ даст. — Ногой отпихнул от стола скамью. — Будешь ты отвечать без кнута?

Костька-Башкан молчал.

— А ну сюда, гр-рязь!

Сиплый поучающий голос послышался из-за печки:

— В носу не кругло, Митька. Одно в тебе самоломство, Еруслан-воин.

— Ты чего там, Хмыз?

— А ничего. Умный пышки у барина ест, а дурак сам себе ременную кашу схлопочет. Себе на лихо!

— Это как?

— А как бывает оно? Ты — холоп, Митька, и будь холопом: какое твое, конопатый, дело? Может, господин Акинфий сугреву даст богову человеку? Меду ему поставит?

— Г-гы-ы… Он даст меду!

Но голос запечного Хмыза отрезвил всех: чем черт не шутит? Не бывало разве, когда непрошеная старательность выходила холопу боком? Лучше и в самом деле послать просто за старостой, чтоб запер нищего куда-нибудь в чулан. А там вернется и Акинфий-приказчик, там его суд.

Постращав мальчишку еще немного, так и сделали. Сусанин, выкликнутый со двора, увел Костьку из дворницкой избы.

А потом была плесень темной погребицы, острый запах гниющего сруба. Саднило и жгло разбитую в кровь губу, но больше всего жгла обида за себя, за свой промах. Столько недель ждать встречи с отцом, бедствовать, хитрить, чтобы так вот нелепо очутиться в погребной яме…

Что дальше теперь? Звал же Репа его в Кострому, зря не остался тогда. Впрочем, не зря. За эту неделю он здесь выведал, где укрывается батянька и как, через кого надо искать его в лесу. Главное — не сказать этим, злым, пусть даже искалечат. Ни за что этим не сказать!

Башкан поднялся с соломы, пошарил на ощупь стену. Вот косяк и шершавая дверь; лучики света, розоватые от заката, пробиваются в щели снаружи. Заперто? Да. Сторожат, надо полагать. Там, здесь, тут — всюду сырая, скользкая стена. Сиди пока на соломе. Не шеборшись.

Как часто случается в беде, навалился внезапно сон, неодолимый, тревожный. Привиделось, что сосняком да ельничком вышел к Черной Кулиге, за приболотье. Лес там, над Журавлиной топью, словно бы отстрижен от болота ножницами: желтый песчаный вал по реке, дальше идут кочкарники. Спутанная, в петлях и зигзагах тропа брошена будто нитка в густую осоку. Вдали — человек прыгает резвым кузнечиком с кочки на кочку. Всмотрелся получше — да это же батянька! С радостным криком рванулся ему навстречу, но кочка вдруг вывернулась из-под лаптя, нога сорвалась в топкое зловонье трясины. «Стой, не двигайся», — приказывает батянька. Но грозная топь засасывает все глубже и глубже. Рванулся — и мгновенно по пояс. Еще рванулся — и уже по грудь. Ни кусточка, ни даже осоки вблизи, «Помоги-и», — заплакал Костька, беспомощный, вымазанный в грязи. И сам на себя удивился: сквозь плач ему вдруг слышится настойчивое, щенячье «гав-гав». «Не шевелись, Костюшка», — повторяет отец. А щенок уже где-то и вовсе рядом, где-то словно бы даже над ним: «Гав-гав… Гр-рр!».

С этим и проснулся Башкан. Вместо розоватых бороздок в щелях видны уже зеленые лунные полосы: к полуночи дело идет, надо полагать. Рукою двинул, ногами шевельнул — соломенная подстилка вместо болота. И — шорохи вверху. Что за диво? Щенячий жалобный подвизг, что так удивил мальчугана во сне, теперь слышится наяву. Да неужели?..