Алексей Румянцев - Я видел Сусанина

Башкан и Репа шныряли меж дворами с опаской: втайне полагалось ловить заказы на кузнечное дело. Для богатеев кремля была учреждена особая казенная кузня у пушкарской, но поковки там велись плохо, небрежно, и Федосу, известному на весь город искуснику, случалось не раз перехватить удачный срочный заказец прямо из-под носа кремлевских мастеров. Самому Федосу показываться средь соперников было, понятное дело, рискованно. Зато Ванька Репа оказался — нежданно для кузнеца — сущим кладом. Ловкий, знающий город, умеющий легко заводить знакомства среди дворовых, он мог вырвать «кузло» хоть из-под земли.

И в этот раз Вантейша сделал все чисто, расторопно. Юркнули вместе с Башканом в людскую избу воеводского подворья, у житного смотрителя побывали не без пользы, у стрелецкого сотника Степана Жабина, еще у двоих-троих надежных заказчиков — и шуруй во все меха, кузница на Полянской! Кузло все срочное, все выгодное.

Лишь старца Пахомия, что заказывал штыри к медным подсвечникам, на месте не оказалось. Монастырский привратник сказал хмуро: «Брат Пахомий ушел навестить шитника Григория. Дом Романовых ведаете?»

— Гриня-швец, Гриня-портняга, — пояснил Репа Костьке. — Айда, это Первыша батька: тут они, за Ярлыковым двором.

— Пошли.

Толстобрылый с Василком резвились где-то на воеводских вороных — опасность у Грини-швеца подстерегала мальчишек совсем другая. Дело в том, что мастер был родом из Молвитина, с романовской вотчины. Сидел он в кремле девятый год на портняжном оброке и, томясь душою по родным весям, любил воскресными днями побалакать часок-другой с кем-либо из друзей-земляков. Мало ли наведывалось их в Кострому из домнинских мест!

На этот раз прямо во дворе, у врытого в землю столика, сидели рядом с мастером отче Пахомий и… Митька Нос! Да, да, тот самый пролаза-ключник, что ловил в лесу Костькиного отца и что самого Костьку летом загонял в погреб.

Все трое были изрядно под хмельком. Длинный сухой Пахомий мрачно сопел, сам Гриня-шитник — лицо комочком, безбородый — жевал квашеную капусту.

— Я, отче, ух-хватистый… можешь ты это понять? — наседал прыщеватый Митька на Пахомия. — И я с-ссказал ему: «Акинф, не выкобенивайся!» Я сказал: «Живорез ты, Акинф: с-си-деть тебе на муравейнике…» А? По-моему, вышло?…

— Бреши, бреши, раб божий.

— Брешут — кто?.. А я — сроду ух-ватистый: я при Акинфе был — кто?.. Теперь управляло у нас — тьфу. Теперь Митька должен Сусанину-сиволдаю слу… служить! А? В душу мне плюнули, святой отец.

Портняжный мастер, жуя капусту, пояснил:

— Челобитную он хочет, хе-хе, отец. — Еще набил рот капустой. — Наскрипи ему, хе-хе… Ты грамотен.

— Скрипеть — воеводским писцам хлеб, — изрек Пахомий. — В чем твое челобитье?

— Раскинь умом — зашатаешься! — Митька-ключник потянулся было к уху Пахомия, но помешал угол стола. — Сусанин-то с Рыжим Усом, с атаманом воровским, в одних дрогах ездит, тихоня! На Черной Кулиге у воров стан, в Ключаревском. То сам ведаю!.. А княжича Михаилу где смерть постигла? — Он округлил глаза: — На охо-оте, на Ключаревском! Смекнул ли, святой отец?

— Михайле, Мить, бревном чрево смяло… Хмельной был, то дознано, — поправил Гриня-швец. — Ты долдонь, хе-хе, про Сусанина. Давай долдонь, Мить, хех-хе…

Монах засопел еще сильнее. Мотнул узкой, как у козла, сивой бородой:

— На кого, аки враны, клювы разверзли? Ивана в Ростов со святым обозом послали, слышали то? А ты, раб божий, рылом не вышел. Прыщей много.

— Я?!.. И эт-то он про меня?

Но Пахомия уже понесло.

— Святой обо-оз, святая вода! — размахивал он руками. — Я бы, прости бог, слал тушинскому вельзевулу бочки с навозом — не святой водой. Пред кем, рабы, выстилаемся? — И бухнул кулаком по столу.

Швец перестал жевать капусту, Митька воспрянул, как боевой конь.

— Гре-гор, вцепи-ись! — взвыл он протяжно. — Слышал, Грегор, кто назван здесь вельзевулом? Слово и дело государево: сведем отца к воеводе. Вяж-жи!..

Башкан и Репа, стоявшие у калитки, застыли в тревожном смятении. Как быть? С монахом не поговоришь, то ясно: сейчас у них драка возможна. А страшен тот разговор за столиком! Федос Миролюб — свой для Сусанина, ему надо скорее дать весть. «Домой?» — переглянулись друзья. — «Домой, и немедля!»

Пятясь, прикрывая себя створкой тесовой двери, оба вытолкнулись за калитку. Но тут Вантейша упал: кто-то сзади подставил ему ногу. Что такое?.. Первыш, портняжкин сын, плясал-бесновался у двери!

— Ага-а, вшивцы! — торжествовал он. (У своей-то калитки чувствовал себя петухом!) — На колени передо мной, лычники!

— Ха-ха… Слыхал, как лягушки квакают? — Ванька Репа, успевший вскочить, боднул Первыша головою в живот — Паши носом землю!

— В-ва… вак! — сковырнулся Первыш. — В-вый, держи их!

Куда там! Башкан и Репа, свернув междворьем, летели уже к Дебринской, к Ильинским воротам.

— Ну как денек сегодня? — смеясь глазами, спросил Костьку Вантейша. И хотя денек был, откровенно сказать, кислый, по-осеннему тусклый, Башкан ответил радостно:

— Всем дням — день!

Над обрывом, над перекрестком исхлестанных дождями полевых дорог съехались двое, ветер-вершняк шевелил гривы гнедых коньков.

— Сидим, Харько?

— Тошно, Давид. По-моему, собака Лисовский надул нас.

— Только сейчас это понял?

Харько, сын есаула Наумова, моложав и бронзоволиц, черные кудри вразлет из-под казачьей красноверхой шапки. Давид Жеребцов — ертаульный [16] Ертаул — передовой отряд: разведка и цепь охранения. голова, тучноватый бородач лет сорока пяти. Он в зеленом узорном тигилее, с саблей, с двумя пистолями за желтым кушаком. Собеседник его — в малиновой накидке поверх темно-синего кафтана. Дворянский отряд Давида и казачий наумовский укрыты здесь же, в ельнике: полковник пан Лисовский указал русским стеречь дорогу на Ярославль.

— Мы, Харитон, сами себя надули. — Ертаульный свирепо выругался и сплюнул. — Под Москвой летом крошили — кого? Сюда, в Ростов, пришли — против кого? Люди мы или нет?

— А-а, не каркай… Сидим тут, а паны в Ростове пенки снимают.

— Вот за пенки, казак, не люблю тебя с батькой. Жадны вы все… и с Заруцким вместе. — Давид окинул взглядом пустые, придавленные низкими тучами поля, дальний пегий лесок, серую деревеньку. Никаких угроз, никаких земских отрядов из Ярославля, конечно, не жди. Просто ляхам надо было спровадить русский дозор подальше. «Боярские земли — дворянам, Шуйского — под лапоть», — передразнил кого-то Жеребцов, шевеля повод. — Сами же черт-те куда от Шуйского лезем! Что надо Лисовскому на Волге? У меня там дом родной, пашни… А им — пенки снимать.

Едва ли слышал все это сын есаула; он злился, что батька, оставив его тут за себя, ускакал сам в город. Мокни в ельнике, в глинах!