Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 2

— Некогда ему, мама, дела там у него всякие фронтовые, срочные.

— Фронтовые, строчные, а про домашние дела и в думушке нету. — И, поджимая губы, вздыхала — А все-таки не пара он тебе, Зина, хоть сердись, хоть нет. Эдакий верзила, под потолок головой, а плечи-то, а ручищи-то, боже ты мой! Ему бы вся статья грузчиком работать либо молотобойцем в кузнице, а не в командерах ходить. И где ты подцепила его, эдакого?

Черноглазая, тоненькая и стройная Зина смеялась, обнажая в улыбке сахарно-белые зубы.

— Ничего, мама, любовь-то ведь не картошка.

— Да оно-то верно, полюбится сатана лучше ясного сокола. Ох, Зина, Зина, ветер у тебя в голове, вить это хорошо, ежели он характером-то мягкий, уживчивый, а ежели он, не дай бог, такой, как вон зятюшка наш Артамон? Тогда тебе только и жития до первой выпивки, кулачищи-то у него — страшно смотреть, как двухпудовые гири! Посадит тебя на одну ладошку, другой хлопнет, и жизни конец.

— Он меня, мама, и пальцем не тронет, ветру на меня не даст дунуть.

— Ох, девка, твои-то речи да богу бы встречи. — И, тяжко вздыхая, старушка шла на кухню чистить картошку.

После второй встречи с Фролом, и особенно когда узнала от Зины, что зять ее теперь у казаков большой начальник, старуха переменила к нему отношение, перестала упрекать дочь, а встретившись с соседками и со знакомыми бабами в очереди за хлебом, даже хвалилась:

— Уж зять-то у меня попал, слава те господи, уважительный, больших наук человек. У него и чин-то генеральский, кабы погоны-то не отменили, так он бы в аполетах ходил. Ну-у, я теперь и горюшка не знаю. Намедни, как приезжал он с фронту, я собираюсь на базар идти, говорю ему: деньжонок бы мне, Фрол Омельяныч, сколь можно, на базаре-то вон какая дороговизна. А он, девки, ни слова не говоря, и целую папушу мне керенских отвалил, даже и не считамши.

Бабы ахали, качали головами, вздыхали:

— Ай-я-яй, счастье-то какое привалило!

— Зина-то генеральша! И верно говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

— Какой он генерал, — возражала одна из завистниц, — вот раньше были генералы, это действительно, и посмотреть-то было на что… — И чтобы досадить Марковне, принялась расхваливать прежних генералов, вспоминая их парадные выезды, ордена, эполеты, балы и наряды генеральских жен.

— На черта нам ихние балы, — вступалась за Марковну высокая сухопарая соседка ее Степанида, — они-то веселились на балах, а с нас за это по три шкуры драли.

— Фрол! — радостно воскликнула Зина, увидев мужа, и кинулась к нему, едва он появился в доме, повисла на нем, обхватив руками за шею.

— Зинушка, милая, здравствуй, — он обхватил ее за талию здоровой рукой, легко приподнял, привлек к себе. Она прижалась к нему, целовала заросшее черной щетиной лицо и вдруг заметила повязку на руке, охнула испуганно:

— Ранили тебя?

— Да так, пустяки, кость не задело.

— Что же ты сразу-то не сказал? Сейчас.

В ту же минуту она метнулась к себе в комнату, обратно вернулась с куском марли и флаконом йода в руках.

— Раздевайся!

Фрол снял шапку, распоясался. Зина помогла ему стащить гимнастерку, принялась разматывать окровавленный бинт. Из своей комнаты вышла Марковна, поздоровалась с зятем, поахала при виде раненой руки и, когда Фрол успокоил ее, полюбопытствовала:

— С кем война-то была? Стреляли-то как страшно. Я перепугалась да в подполье, сижу ни жива ни мертва. Господи, страсти какие.

Фрол коротко рассказал о мятеже. Разговаривая с ним, Марковна не забывала о деле: поставила самовар, разожгла печь, принялась готовить обед.

Обедали в кухне. Проголодавшийся Фрол с удовольствием навалился на жаренную со сметаной картошку и на гречневую кашу с молоком. Потом пили чай. Фрол наливал себе четвертый стакан, когда в доме появился запыленный, в измазанных грязью сапогах казак.

По встревоженному виду казака Фрол понял — случилось что-то неладное, спросил:

— Что такое?

— В областном Совдепе был сейчас, просят вас туда прибыть срочно. Командира нашего убили, Кларка.

Кровь бросилась в лицо Фролу.

— Кла-арка? — переспросил он, не веря своим ушам.

— Так точно, на моих глазах дело было… — Казак коротко рассказал о смерти Кларка и о том, что тело его казаки привезли домой, к семье убитого командира.

Сурово сдвинув густые брови, Фрол молча выслушал печальную весть и, шумно вздохнув, выпрямился, приказал казаку:

— Коня, живее!

— Слушаюсь.

Когда казак вышел, Фрол молча поднялся с табуретки, засобирался в дорогу.

— К вечеру вернешься? — спросила его тоже опечаленная случившимся Зина.

— Едва ли. На фронт надо сегодня же, а тут видишь, беда какая…

Он привлек к себе Зину, поцеловал и вышел. Фрол знал, что семья Кларка проживает в небольшом бревенчатом доме на углу Енисейской и Камчатской улиц. Туда и погнал рослого темно-карего коня. Три конных казака рысили позади, тот самый, что привез известие о гибели Кларка, рассказывал своим спутникам:

— Зазря погиб командир, можно сказать, сам напросился на смерть. А утром-то, когда мы вместе с пехотой позицию держали, он такой веселый был. Похаживает вдоль окопов, плеточкой по голенищу похлопывает, подбадривает нас, чтоб не робели. Я спросил его, говорю: «Много их, товарищ командир, белых-то?» А он мне: «Чего их считать, сколь есть — все наши будут. Сыпанем им соли на хвост!»

Ну и всыпали действительно, побили их много, а потом всугонь погнались за ними. Под Каштаком задержались они немного. Обошли мы их с фланга и тут бы им наклали, кабы не сплоховал командир наш, пожалел их. «Стойте, говорит, ребята, живьем возьмем их, чего губить людей понапрасну. Поеду к ним, образумлю, уговорю, чтоб сдались без боя». Мы ишо отговаривали его, да где там, не послушался. Подъехал он к ним один, а их человек двадцать выехало навстречу. Начал с ними что-то говорить, и вдруг хлоп — выстрел! И повалился с седла командир наш.

Мы сразу же в атаку на них, обозлели и взяли их в работу. Под офицером, который стрелял в Кларка, коня убили и самого его зарубили, да что толку-то: Кларка уж теперь не вернешь.

В доме Кларка шло приготовление к похоронам. Четверо рабочих-красногвардейцев, соорудив в углу ограды верстак, строгали доски, сколачивали гроб. Один из них, сидя на окантованном, гладко обструганном столбе, выдалбливал на нем долотом и полукруглой стамеской фамилию, имя и дату смерти погибшего.

Фрол спешился, передал коня казаку и поспешил в дом. Пригибаясь в сенях, чтобы не стукнуться головой о косяк, он прошел в комнату, где на двух столах лежал покойник. Смерть уже наложила на Бориса Павловича свой отпечаток. Недавно свежее и загорелое лицо его теперь стало цвета мрамора, оттого темнее кажется обрамляющая лицо бородка. Его уже обмыли, надели на него чистую гимнастерку, подпоясали ремнем, сложили на груди руки, приготовили Кларка в последний путь.