Рихард Дюбель - Хранители Кодекса Люцифера

– Я не могу исповедовать тебя… – растерявшись, начал было Филиппо и снова посмотрел на ее мать.

Но малышка уже вошла в исповедальню. Филиппо бросился к девочке, чтобы не дать ей совершить такое святотатство. Из темноты исповедальни малышка снова послала ему блуждающую улыбку, нагнулась, одним движением стянула платье через голову, дала ему упасть на полдела на скамью, раздвинула ноги и подняла их повыше. Затем она поманила его пальцем. Она была абсолютно голой.

Филиппо стало дурно. Пол церкви неожиданно показался ему зыбучими песками. Девочка недвусмысленно качнула бедрами и задрала ноги еще выше. Она снова поманила его, более настойчиво.

У Филиппо задрожали колени. Как будто в трансе, он сделал шаг вперед. Содержимое желудка подступило к горлу. Теперь он стоял прямо перед дверью в исповедальню, закрывая собой обзор. Тени в помещении сгустились и превратили девочку в слабо светящуюся фигуру. Она сунула палец в рот. Филиппо заметил, что все это время ее взгляд был направлен не на него, а сквозь него, в какое-то место, куда лишь она одна могла добраться, но узнать о котором Филиппо не испытывал ни малейшего желания. Он вошел в исповедальню, схватил девочку за запястье, поднял ее, показал на лежащее на полу платье и сделал знак, чтобы она снова оделась. Затем, спотыкаясь, Филиппо вышел и закрыл за собой дверь. Он заметил, что мать ребенка вздрогнула, но не отвернулась.

Пару мгновений спустя девочка, поправляя платье, вышла из исповедальни. Лоб ее морщился. Филиппо взял ее за руку и подвел к матери. Ему показалось, что он прошел добрую милю.

Когда он, держа за руку ребенка, остановился возле женщины, та посмотрела на него снизу вверх. Внезапно Филиппо почувствовал себя так, будто его окатили ушатом холодной воды. Ненависть во взгляде и ужасная улыбка, появившаяся после того, как мать девочки с трудом растянула губы, усилили впечатление.

Филиппо осторожно подтолкнул к ней ребенка, порылся в кошельке и вытащил оттуда пригоршню монет. Он отдал женщине деньги, даже не глядя на нее. Она приняла их без малейших колебаний. Филиппо показал на ребенка и на нее покачал головой и махнул в сторону выхода из церкви. Она посмотрела на него, оскалив зубы, затем выпрямилась и, не сказав ни слова, резко завела девочку себе за спину. Филиппо смотрел им вслед, пока они не скрылись из церкви. Все, что ему оставалось, – просто стоять, выпрямив спину, но даже это далось Филиппо с трудом. Ужасные мысли о том, что подобное поведение воспринималось матерью и дочкой как нечто обыденное, не давали ему покоя. Впрочем, то же самое он чувствовал, думая о том, что совершенно невинный обмен взглядами Филиппо и матери девочки на самом деле был не чем иным, как оценкой сводницей перспективного клиента. Наконец ему стало ясно, что его милостыня, поданная с благими намерениями, наверняка была воспринята женщиной, как плата за то, что он действительно обошелся с ее дочерью неподобающим образом – там, в исповедальне. И вообще, все его невинные жесты были поняты как принятие предложения, относительно которого Филиппо готов был поклясться, что лишь самые отвратительные из потерянных душ могли бы заинтересоваться им.

Наверняка женщина пришла сюда, будучи уверенной в том, что торговля дочерью увенчается успехом.

Он вспомнил ненависть в глазах женщины и – что еще хуже – пустые глаза ребенка, глядевшие в свой собственный ад. Этого его желудок вынести уже не мог.

Филиппо вылетел из дверей церкви и, шатаясь, сделал пару шагов по улице. Затем он упал на четвереньки, и его вырвало прямо на мостовую. Его снова и снова рвало горячими, горькими струями, будто кто-то старался выдавить из него все то, что он пережил, пока глубоко в душе чей-то голосок молил о пощаде, поскольку был не в силах подавить ни рвоту, ни еще более горький, чем у нее, вкус воспоминания. Из глаз его текли слезы.

Через некоторое время ему удалось встать на колени. Внутри у него образовалась пустота, так что он с трудом мог держать верхнюю часть туловища прямо. Медленно пришло к нему осознание того, что люди приближаются к нему небольшими группами, разделяются перед ним и зловонной лужей и снова соединяются за его спиной, после чего заходят в храм. Скоро должна была начаться вечерняя служба.

Теперь Филиппо понял: все, что он считал хладнокровием и рассудительностью, на самом деле было культурой невмешательства. То, как все старались не смотреть на священника, стоявшего, покачиваясь, на коленях возле лужи собственной блевотины, говорило о том, что точно так же они поступят и в других случаях, – просто отведут взор от самых ужасных происшествий. Завтра другой клирик будет стоять на коленях в другом месте, и его тоже будет выворачивать наизнанку – возможно, от отвращения, но скорее от избытка вина. Точно так же завтра мать и ее малолетняя дочь снова будут здесь, и кто-то, облаченный в сутану, примет ее предложение и пойдет в исповедальню, чтобы еще глубже столкнуть детскую душу в пропасть, а свою собственную обречь на вечное проклятие. Ненависть в глазах матери относилась ко всем: к мужчинам, насилующим ее дочь, к миру, позволяющему, чтобы это происходило, и к себе самой, потому что ей не хватало мужества умереть с голоду вместе с малышкой, а по-другому выжить никак не получалось.

Во что еще оставалось верить человеку в этом мире, если вера эта не была верой во Зло?

Когда Носа-картошкой разбудили нежные удары ногой по ребрам, он понял, что, несмотря на неудобное положение, умудрился заснуть. Пленник в смятении посмотрел снизу вверх на мужчину, стоявшего над ним и Плешивым. Широко расставив ноги, тот укоризненно покачивал головой.

– Развяжи нас, задница, – проворчал Нос-картошкой, прежде чем его осенило, что, кем бы ни был незнакомец, не помешало бы вести себя с ним подружелюбнее. По крайней мере, этот тип не был связан по рукам и ногам, как он с напарником. – Если тебе не трудно, – добавил он.

– Как это вы оказались в таком положении? – спросил незнакомец.

– А тебе-то что?

– Это дело рук Киприана Хлесля и Андрея фон Лангенфеля?

Нос-картошкой промолчал. Когда незнакомец назвал эти имена, он растерялся и сделал вид, будто впервые слышит их. Откуда они ему известны? Разбойник почувствовал, как зашевелился Плешивый, и ему вдруг нестерпимо захотелось переглянуться с ним, но он не осмелился этого сделать, так-как боялся выдать себя. Вместо этого, выдержав довольно продолжительную паузу, он сказал:

– А это еще кто такие?

Даже столетний чистильщик сортиров с размягченным от метана мозгом отнесся бы к его словам с недоверием.

– Они по-прежнему вместе? Эти двое и кардинал?

Нос-картошкой беспомощно моргал. Он услышал, как втянул воздух Плешивый, и, сумев вывернуться, ткнул его локтем в бок. Плешивый ахнул и выругался сквозь зубы. Незнакомец переводил взгляд с одного на другого и, казалось, забавлялся.