Рихард Дюбель - Хранители Кодекса Люцифера

– Псалом Давида! – прорычал Вольфганг, и братья повторили псалом сначала.

Это был блеск католической церкви, триумф христианской веры – вместе выстоять перед угрожающей опасностью, даже если это потребует подвига мученичества.

– Дай то, что нам полагается!

– Убирайтесь из города, вы, папские потаскухи!

Вдруг один из шарниров выскочил из своего крепления, куски штукатурки и камни посыпались вниз. Створки ворот зашатались. Привратник поперхнулся от страха.

«Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим.

Он подкрепляет душу мою; направляет меня на стези правды ради имени Своего».

Створки ворот остановились. Шум снаружи внезапно утих. В этой тишине хорал звучал подобно голосам самих ангелов и отражался эхом от стены монастыря, высокой, как утес. Аббат Вольфганг продолжал петь. Голоса следовали за ним, пока псалом во второй раз не был допет до конца. А потом на монастырский двор опустилась тишина. Последний кусок штукатурки сорвался с вылезшей из стены железной ленты и упал на землю. Монахи неуверенно переглянулись. Аббат Вольфганг на одеревеневших ногах подошел к воротам. Он схватился за засов обеими руками. Привратник издал какой-то звук. Вольфганг вытянул засов из крепления, и тот упал на землю. Монахи вздрогнули. Аббат кулаком толкнул створки ворот. Они качнулись наружу. На улице, которая вела к городской площади, лежали раздавленные овощи и камни. Улица была пуста, а место, где она выходила на рыночную площадь, заливал солнечный свет.

Вольфганг обернулся. Он воспринял это как одно из самых сложных дел всей своей жизни – не издать вопль триумфа.

– Аминь, – тихо произнес он.

Братья перекрестились. Некоторые уже начали улыбаться. В ушах Вольфганга звенело.

А потом он увидел монаха в темной сутане, который, пошатываясь, выходил из главной постройки монастыря. По его лицу стекала кровь.

Сон был так реален, что Агнесс лежала в темноте, раскрыв глаза и тяжело дыша, словно ее парализовало от пережитого ужаса. Впрочем, на самом деле он был своего рода ярким воспоминанием, поскольку в нем совершенно отсутствовали присущие любому сну алогичные подробности и бессмыслица. Охваченная страхом, Агнесс поняла, что на самом деле все происходило совершенно иначе. Или нет? Что было действительностью в эти минуты между сном и явью? Возможно, то, что она до сих пор считала реальностью, на самом деле было сном? Она снова увидела себя в ветхом доме в пражской Малой Стране: высокая, стройная дама в сшитом хорошим портным платье, дорогом не из-за богатых украшений, а скорее из-за неброской, но очень ценной материи. Темные волосы ее были связаны в пучок, из которого уже выбились первые непослушные локоны, когда она покидала родной очаг. Киприан, знавший ее лучше, чем кто бы то ни было, имел обыкновение говорить, что способность отстаивать свои права и воля к свободе начинаются в голове. Что касалось Агнесс, то, с его точки зрения, эта способность начиналось на ее голове, а именно в ее волосах, отчаянно сопротивлявшихся любой прическе, кроме пышной вьющейся копны. Что до ее личности вообще, то Киприан считал, что в отношении отстаивания своих прав все обстоит аналогичным образом. Агнесс уже давно обрела себя, и поэтому, что бы она ни искала, ее собственная суть к этим поискам отношения не имела, поскольку давно находилась внутри нее. Несмотря на это, она принадлежала к тому типу женской натуры, который побуждал других женщин награждать сопровождающих их мужчин тычком по ребрам, так как последние постоянно бросали на Агнесс слишком откровенные взгляды. Она же почти не замечала их, потому что в ее сердце было место лишь для одного – для Киприана, мужчины, который вот уже двадцать лет подряд всегда был рядом – и телесно, и духовно. Выглядела она лет на тридцать с хвостиком. На самом же деле ей исполнилось сорок.

Агнесс прижалась к раме двери и прислушалась.

«Мама», – прошептала Александра. Дочь сидела на постели, сцепив руки и широко распахнув светящиеся в темноте глаза. Беременная женщина под одеялом стонала от страха. Агнесс выругала себя за то, что решила пойти наперекор опасности, чтобы ухаживать за беременной; и еще больше она ругала себя за то, что взяла с собой Александру. Она думала, что пятнадцатилетней девушке пойдет на пользу, если та покинет безопасный мир своего дома и будет сопровождать ее во время этого посещения. Именно таким образом Агнесс предпочитала подавать милостыню нуждающимся – оказывая им всяческую помощь, делясь с ними горячей едой и принося действенное утешение девушке, которая, будучи ровесницей Александры, уже столкнулась с возможностью умереть во время родов или вести жизнь в бесчестье, как мать внебрачного ребенка. И вот теперь Агнесс оказалась перед опасностью того, что богатство жизненного опыта, накопленного ее дочерью, расширится, включив в себя изнасилование и убийство грубыми ландскнехтами из Пассау. Агнесс стиснула зубы, чтобы тоже, как несчастная беременная, не застонать от страха.

Разумеется, ей опять пришлось быть хитрее всех остальных. Разумеется, любой человек, менее импульсивный, чем она, сначала хорошенько подумал бы и не обошел своим вниманием панические предупреждения о том, что в город движется армия ландскнехтов. Но роды должны были произойти через одну-две недели, и юная девушка, дальняя родственница ее кухарки, как никогда нуждалась в утешительном слове. Исходя из своей собственной истории, Агнесс уважала каждую будущую мать, решившуюся родить ребенка, несмотря на ужасающую нищету и на то, что куда проще ей было бы ступить на путь детоубийства. Потому Агнесс взяла за правило навещать Малу Страну каждые два дня, направляясь туда пешком, что отнимало у нее чуть меньше получаса, – из сверкающего, богатого мира вокруг Золотого колодца прямо в мрачную нищету поденщиков и бедняков. Агнесс приносила еду, питье, ношеные платья, помогала беременной помыться, беседовала с ней, подыскивала вместе с будущей матерью имя ребенку, плакала и смеялась, общаясь с ней. Но ее не отпускало ощущение, что она делает недостаточно, чтобы снять с себя надуманную вину за то, что к ней в свое время судьба оказалась столь благосклонна.

Однако теперь, охваченная холодным страхом, Агнесс в третий раз выругала себя за то, что взяла с собой Александру, свою дочь, которая во всем походила на нее саму и которая всегда занимала в ее сердце особое место, как бы сильно она ни любила двух младших сыновей.

Одновременно она подумала о том, что, может быть, наконец-то пришло время рассчитаться за двадцать лет безоблачного счастья.

– Мама… – снова прошептала Александра.