Георгий Соловьев - Отец

На этом праздник на канале закончился.

— Ну и феерия, — как-то загадочно сказал Александр Николаевич, спустившись с трибуны и подходя к Дмитрию.

— Доволен ли ты, папа?

— Да как тебе попонятней сказать. Спасибо тебе, Митя. Патриотический праздник.

— Дети-то где? — спросила Варвара Константиновна.

— Догонят, — успокоил ее Дмитрий. — У них свой дела. И пока эти дела правильно идут. — Он взял отца и мать под руки. — А тебе, мама, понравилось?

— Очень нарядный праздник, Митя.

— Устали вы, наверное? Может, машину какую поймаем? — спросил Дмитрий, наклонясь к своим старикам. Они как раз вышли с бульвара.

Александр Николаевич выдернул свою руку из-под руки сына и, хорохорясь, пошел впереди.

— Слушай-ка, Митя, что старик сказал: мне, говорит, сам Никита Сергеевич Хрущев, мой самый высший партийный руководитель, пример в жизненной подвижности показывает. Я, говорит, конечно, постарше его, а все же за короткий срок Волгу, Каму и Балтику посетил. Видал, какой гардемарин.

«Гардемарин» остановился и, обернувшись к ним с откровенно зазнайской улыбкой, подождал, пока они приблизятся.

— Это какой же дурак на машине в таком многолюдстве поедет? — сказал он.

Как будто во всем городе объявили антракт. Улицы снова запрудились народом, валившим на гулянье в матросский парк, в сад Дома офицеров, в гавань, чтобы побывать на боевых кораблях, к яхт-клубу, откуда отправлялись на морскую прогулку катера. Вокруг грузовых автомобилей-буфетов стояли плотные очереди, и в киосках уже не хватало мороженого и газировки. Теперь на улицах было много гуляющих военных моряков и среди них моряки с польских кораблей, пришедших на праздник с визитом дружбы.

Александр Николаевич шел, пробираясь в народе и приглядываясь ко всему ставшими вдруг цепкими глазами. Лишь у дома, уже на просторном тротуаре, он сказал:

— Кажется, я все-таки устал.

Придя домой, он вынес на балкон стул. Погода к этому времени стала угрожать дождиком: с моря налетали низкие тучи, разорванные на серые клочья, и тогда вид гавани и города тускнел. Но стоило выглянуть солнцу, как все вокруг начинало снова пестреть яркими красками, даже на самых дальних кораблях в гавани просматривались гирлянды флагов расцвечивания.

— Бери и ты какое-нибудь сиденье, — предложил Александр Николаевич Дмитрию.

Но Дмитрий отказался. Облокотившись на перила и, помедлив, он сказал:

— А я с детьми поздравительную телеграмму во Владивосток послал.

— Это хорошо. Мы со старухой тоже ей письмо сочинили. Написали откровенно, как гостим здесь и как у нас все устраивается. — Вид старика показывал, что душевное состояние его безмятежно. Он, поднявшись со стула, тоже облокотился на перила рядом с Дмитрием. — А праздник, говорю, патриотический. И подумать только, как за мой век душа общей нашей жизни изменилась! Возьми хоть любовь к родной земле. У редкого человека ее в душе нет. Патриотического чувства, значит. Я вот начинал службу в царском флоте. Верно служил. Землю родную, народ, море любил — словом, отечество. А вот бога да царя, а потом и войну с немцами все больше и больше ненавидел, жизнь на родной земле была ненавистная…

Такие, как я, вместе с Советским государством всю его историю прожили. До самого сегодняшнего дня. А какими мы чувствами сегодня живем? Сам подумай: какая душевная жизнь была у матроса царского флота и какая она есть у гражданина Советского Союза сейчас.

Тут Александр Николаевич примолк, потому что к нему подошла Лидочка.

— Вот и мы, — сказала она.

— А где же это вы пропадали? — спросил Александр Николаевич.

— Вас искали.

— А Саша где?

— Тоже пришел. Он на кухне с тетей Настей.

— Иди-ка и ты, внучка, помогай по хозяйству. Скажи бабушке, мы есть хотим. — Александр Николаевич подтолкнул Лиду и, плотно прикрыв дверь на балкон, вернулся к Дмитрию. — Это я все про твои дела, Митя, говорю. Считай, вслух думаю. Вот вижу я флот перед собой. Совсем новый. Ни одной коробки, которая еще при моей службе плавала, не осталось. Будто новое поколение кораблей сменило старое, как в человечестве. А ведь новые корабли-то и строило новое поколение людей. И так каждое поколение людей создает свое новое на смену старому. Так-то и на заводах новые станки появляются тоже, и на полях машины обновляются. А для чего это делается? Для Новой жизни. Чтобы душа общей жизни еще прекрасней стала. Вот это уж вечное. Я, к примеру, помру раньше тебя, а сегодня мы с тобой вместе переживаем такое, о чем я давным-давно мечтал, а ты не мечтал, ты почти готовое взял, тебе только отстаивать пришлось. Есть у нас и общая мечта — коммунизм, значит. Я знаю, что он будет, а не увижу, и ты не увидишь его в полном виде, а уж дети твои, мои внуки, увидят обязательно. Вот и выходит — общая жизнь, она все по-новому и по-новому и к лучшему складывается, и надо в своих личных делах к новому все время примериваться; тогда и пойдет у тебя все правильно. Смотрю я на твою квартиру. Какая красота. — Александр Николаевич приоткрыл дверь и заставил Дмитрия заглянуть в столовую, где Саша и Лида ставили на стол парадную посуду к обеду. — Мы стремимся, чтобы такая красота в быту была всем доступна. Да вот ведь вопрос: какой человек в этой обстановке живет? Может быть, что из-за лакированного буфета он изменений в общей жизни не увидит? Со старого для себя примеры будет брать. До беды доживется он так-то.

— Папа, ты о Зинаиде говоришь? — спросил Дмитрий.

— Именно о ней. Проспать многое может человек. Да только он и проснуться может и вдруг увидеть новую красоту, потянется к ней, и, если уж ему трудно станет дотащиться, — страдать он будет, да еще как.

— Папа, ты хочешь сказать, что Зина уже другая, она понимает новую жизнь, она придет к ней?

— Могу это предполагать.

— Значит, я будто из новой жизни ей телеграмму дал сегодня?

— Ты телеграмму, а мы, значит, письмо послали, чтобы ехала сюда.

— Ну хорошо, она приедет, а дальше как… Чувство не воскресишь?

— Это в смысле любви? Если вы каждый свою вину перед другим сердцем осознали, значит, и чувство есть, не угасло. Теперь-то уж я тебе все сказал. Можно и пообедать.

На следующий день Зинаида Федоровна прислала телеграмму, в которой сообщала, что ждет подробного письма.

Александр Николаевич, пробыв на крейсере у Дмитрия, заторопился домой, да приболел и прожил в Славянском Порту еще пять дней.

После его отъезда Варвара Константиновна оставалась править домом Дмитрия.

Все три дня сборов Вика была в злорадно-упрямом настроении. Словно она уезжала в совхоз к Артему кому-то назло и кому-то мстила этим. Она даже телеграмму не дала Артему и запретила сделать это кому-либо. Анатолий слыхивал, что беременные женщины делаются капризными и своенравно-неразумными. Наверно, этим объясняла затею Вики и Марина, если не попыталась ее отговаривать. Она даже помогла Анатолию загодя перевести на вокзал и сдать в камеру хранения чемоданы и узлы.