Георгий Соловьев - Отец

— Разбирайся, сынок, и ложись, — Варвара Константиновна показала на двухспальную кровать и кулаками помяла и без того пышную подушку.

От постели пахло снежной свежестью. Дмитрий в смущении остановился: ему отдали самую лучшую кровать в доме.

— Ложись, ложись. Тут всегда Марина с Алешей спят, а мою сегодня вот внучата заняли. — С этими словами Варвара Константиновна вышла.

Дмитрий шагнул к спящим «валетиком» племянникам. Танечка лежала, обняв ручонкой свою новую куклу, а заодно и Алешину ногу с грязной пяткой.

«За мальчишкой сегодня недоглядели, и он умчал гулять в сырых валенках и рваных чулках», — улыбнулся Дмитрий, поправил одеяло. Захотелось поласкать эти нежные и трогательные существа.

Погасив лампочку, Дмитрий лег. Спать не хотелось. Он лежал, закинув руки за голову, не закрывая глаз, и дивился обновленным чувствам, с которыми он встретился со своими родными. На душе у него потеплело, и не только потому, что он оказался под родительским кровом: он снова был с людьми простого труда, кровно близкими ему. Ведь отец, мать, Артем, Вика — все это люди рабочего класса, из которого он вышел и сам. Служа на флоте, воюя и опять служа в мирное время, он ни разу не нарушил своего долга перед трудовым народом, но он стал слишком военным человеком и чуть не потерял душевной связи со всей своей родней.

Вошла Варвара Константиновна.

— Хорошо ли, Митенька? — шепотом спросила она, как бы проверяя, спит ли он.

— Чудесно, мама.

В окно падал свет далекого фонаря, и можно было разглядеть фигурку матери. Раздевшись, мать присела на один из стульев, приставленных к сундуку.

— Ну, а внученька моя Лидуша как растет?

Дмитрий почувствовал, что вопрос матери — только предлог для начала большого разговора, которого ей и ему так хотелось. Он не сразу нашелся с ответом.

— Супруга здорова ли?

— Сядь, мама, поближе.

Мать присела на краешек койки, где спали дети, и Дмитрий впервые подробно рассказал матери свою жизнь с Зинаидой Федоровной от первого дня и до недавнего разлада.

Он снова вдруг явственно увидел Зинаиду Федоровну и только сейчас понял, что не просто испуг был на ее лице, когда она слушала его молча, а страх, панический страх.

— …И не пойму я сейчас, мама… Почему она не потребовала, чтобы я не ездил домой. Это так на нее не похоже. Она будто испугалась того, что я, наконец, поступил, как посчитал нужным; она даже в ужас пришла.

— Ты, Митенька, прости меня. Вот что я думаю: нет ли у нее и в самом деле причины бояться тебя? Может, грех у нее на душе какой?

— Нет, мама, я ей верил и верю, — твердо ответил Дмитрий, хотя и настораживаясь внутренне: мать ни за что не стала бы сеять в его душе беспричинные сомнения. — Я ее ни в чем не подозреваю. Но почему после этого тяжелого разговора с Зиной я будто почувствовал, что мы расходимся, что наша жизнь не может наладиться, мы уже никогда не будем близки… Страшно подумать, мама. Будто нету у меня жены.

— А была ли она, Митя?

— Я сам себя спрашиваю об этом и отвечаю: была? И есть. Но ведь мы оба уже не молоды. Была юность и пылкая любовь, а потом между былым и настоящим легла война, и встретились мы уже иными людьми: постаревшими, что ли… И былого уже нет. А мы обязаны жить вместе, дочь растить, о стариках наших думать. Некуда нам одному от другого деваться. Зина хочет властвовать надо мной беспредельно и боится, что этой власти придет конец. Глупо, а сам я уладить это не могу. Что же мне делать, мама?

— Это, Митя, тебе самому надо соображать.

Варвара Константиновна посидела немного молча. Потом поднялась и склонилась над ним.

— Спи, сынок, — сказала она, целуя его.

Мать могла разделить боль его сердца, но ему, взрослому своему сыну, она могла помочь только лишь своей материнской любовью.

Она легла на свою постель, и стало так тихо, что слышалось дыхание Алешки и Танечки.

В другой комнате кто-то поднялся и тяжело прошел на кухню.

— Плох отец. — Варвара Константиновна судорожно вздохнула. — Бодрится, а плох. По ночам душно ему, в горле сохнет. Анатолия укроет потеплей, а сам форточку откроет и голые ноги из-под одеяла выставит, да так и спит. Сейчас там Марина на полу постелилась, так он на кухню просвежаться ушел… Ишь, раскашлялся вот.

Острая жалость к родителям защемила сердце Дмитрия. «Да, да, они состарились и тоже стали другими, а какие они сейчас, я совсем не знаю, — думал он, вспоминая отца сильным и статным, с морскими словечками в разговоре. — Я же когда-то гордился своими родителями, а получилось, что растерял я эту сыновнюю гордость».

Было время, когда Дмитрий в автобиографиях писал не столько о себе, сколько о своих родителях. Отец его служил во флоте еще в первую мировую войну, вступил тогда в партию и всю гражданскую сражался за Советскую власть. Мать, дочь швеи из модного петербургского магазина, рано осиротела и с детства жила по людям в услужении.

Став курсантом военно-морского училища, Дмитрий в дни увольнений присматривался к Ленинграду, стараясь представить себе революционный Петроград, своего героя-отца, который виделся ему не иначе, как с пулеметными лентами крест-накрест на груди поверх бушлата.

В первое лето своей морской службы молодые курсанты проходили сухопутно-тактическую подготовку в Кронштадте. Город-крепость был родиной Дмитрия.

По приметам, сообщенным матерью в письме, Дмитрий как будто нашел дом капитана первого ранга Хозарского, у которого в горничных жила его мать; как будто нашел и тот дом, в подвале которого в семье отставного боцмана приютилась его мать, после того как ее, беременную, выгнали от Хозарских. Эти дома, окрашенные, как и многие кронштадтские дома, в светло-оранжевый цвет, выглядели уютными и веселыми, и вид их как-то не вязался с рассказами матери о былой жизни, которая протекала в них.

Когда Дмитрий родился, отец переправил жену и сына в Петроград к своему дядьке по отцу, и горничная Варенька стала работницей Путиловского завода.

После гражданской войны отец демобилизовался и перевез свою семью в Москву. Потом отец и мать поступили на концессионный завод и стали делать подшипники.

На этом-то, по-юношескому представлению Дмитрия, и кончилось героическое и необыкновенное в жизни его отца и матери, то, чем можно было гордиться.

Артем, напомнив старшему брату Дмитрию о шведском концессионном заводе, конечно, хотел сказать о том, что в создание отечественной подшипниковой промышленности вложен труд отца и матери.

Всей жизнью старых Поройковых должны были гордиться их дети. А он, их старший сын, долгие годы был поглощен лишь своими успехами по службе, своими наградами и чинами, просто собственным благополучием. «Я сделаю все, чтобы беречь вас, родные мои», — говорил себе Дмитрий, сознавая, что исправить до конца то, что было, невозможно.