Дмитрий Агалаков - Аквитанская львица

В присутствии королевы и всего двора Генрих встал на одно колено и вложил свои руки в руки Людовика Седьмого, восседавшего на троне. Король Франции торжествовал. Как и все бароны королевства, он приписал это смирение зарвавшегося графа Анжуйского гневному обличению настоятеля Клерво, отца Бернара.

Впрочем, разве Бернар Клервоский не обещал несчастному Жиро де Берле, что его освободят даже раньше, чем тот надеется? Обещал.

Так оно и случилось.

По поводу принесения оммажа король Франции должен был устроить небольшой пир — и он состоялся. Молодой Генрих просто светился радушием. Алиенора выпросила у мужа ради такого торжественного случая пригласить двух-трех музыкантов. Ну что за торжество без музыки и танцев?

Людовик, нежданно-негаданно избежавший войны, непомерных затрат, тысяч погибших, не стал перечить жене. Музыка так музыка. Пусть будут и танцы…

И вот зацепили струны своих виол менестрели, еще один ударил в тамбурины, вторя им, зазвенели цитры…

— Ваше величество, — утерев руки полотняной салфеткой, поклонился королю молодой герцог Нормандский. — Разрешите мне пригласить на танец вашу несравненную супругу!

Король, настроенный благодушно, пожал плечами:

— Будьте так любезны, герцог.

Генрих подошел к королеве, протянул ей руку и вывел из-за стола… И вот он уже касался ее и пальцы его изредка пересекались с пальцами этой богини, теплыми и нежными. А как пахло от этой женщины — духами и бальзамами! И веяло от нее горячим и ненасытным нутром, желанием, ее нерастраченной страстью и просто жизнью, которая била из этой женщины так, как выплескивается кипяток из доверху наполненного горшка, поставленного на огонь и забытого!

И голова уже шла кругом у девятнадцатилетнего Генриха, и он готов был забыть фигуры, которые ему преподавал учитель танцев, старый португалец.

Только два раза он встретился с ней глазами.

Первый раз, когда понял, что если не скажет сейчас задуманного прежде, то уже не скажет никогда.

— Я счастлив, государыня. Счастлив уже потому, что касаюсь вашей руки, — проговорил он. — Простите меня. — Он готов был провалиться сквозь землю. — О, Господи, простите…

Опытный молодой мужчина, отец двух бастардов, Генрих покраснел, как вареный рак. И больше уже не посмел сказать ничего. Его смелости хватило только на то, чтобы второй раз встретиться взглядом с королевой, К великой своей радости, которая жаром разлилась по его телу, в ее глазах он прочел желание не отпускать и его подольше.

В эти же дни случилось событие, разом переставившее все главные фигуры на европейской игровой доске. По крайней мере, на северо-западной ее половине. В жаркий августовский день, когда мало спрятаться в тени платанов, но хочется иной прохлады, Жоффруа Анжуйский Красивый решил искупаться в Луаре неподалеку от замка Шато-дю-Луар. Вода была особенно прохладна, неподалеку били подземные источники, а граф, разгоряченный вином, долго не хотел выходить на берег. В эту же ночь он слег, а еще через трое суток умер в горячке от воспаления легких.

Девятнадцатилетний Генрих, герцог Нормандии, в одночасье стал графом Анжу и Мэна, а также наследником английской короны. Правда, ее нужно было еще отстоять. Но и без Альбиона только на континенте в его руках оказались земли, впятеро превосходившие королевский домен Капетингов. Теперь, когда с Людовиком заговаривали о молодом Генрихе Плантагенете, король Франции неизменно хмурился.

Но что ему еще оставалось делать?

Каждый день для Алиеноры при дворе ее мужа становился пыткой. Она просилась в Аквитанию, но он не отпускал ее. Алиенора сказала: «Я хочу показать дочерей на своей родине». Он ответил: «Пусть родина сама приедет и посмотрит на наших дочерей». Недавняя покорность графа Анжуйского, уже покойного, и его сына герцога Нормандского только возвеличили Людовика в собственных глазах. С другой стороны, он не забыл, как смотрела его жена на молодого герцога.

— Этот грубиян показался тебе симпатичным? — однажды не удержался и спросил он.

— Он вовсе не грубиян, — ответила супруга. — Грубиян тот, кто не замечает красоту, тем более, если она рядом. — Этот камень был брошен в огород Людовика. — Но Генрих сразу разглядел то, что должен был разглядеть рыцарь.

Король пришел в негодование — все передряги сделали его нервозным и чувствительным к чужим выпадам. Особенно к выпадам Алиеноры. Но и он в карман за словом не полез:

— Я уже был чересчур восприимчив к красоте — и мне это вышло боком!

Так они и жили, вечно готовые упрекнуть друг друга. К сожалению, у обоих хватало на то причин. Для Алиеноры в сердце мужа и жизни всего королевства становилось все меньше места. Возможно, Людовику и хотелось открыть свое сердце, как и прежде, сделать так, чтобы жена всюду была рядом и решала с ним все государственные дела, но в ту реку им было уже не войти. С одной стороны, одно имя Алиеноры отныне внушало всему Королевскому совету ужас и неприятие: никто не забыл ни похода через Константинополь, ни Кадмских гор, ни Антиохии. С другой, и сам Людовик, вспоминая слова Сугерия на смертном ложе: «Никогда не позволяй превращать себя в игрушку в чужих руках — особенно женщине», не желал более становиться посмешищем. Да и Антиохию он никогда бы не смог ей простить…

Алиеноре нужно было перерезать глотку половине советников Людовика, чтобы хоть на четверть отвоевать свои прежние позиции — государыни, властительницы умов и душ.

А так ее держали за тварь бессловесную.

Но как долго Алиенора могла мириться с подобной ролью?

Осенью 1151 года в Париж из Тайбура приехал Жоффруа де Ранкон, засвидетельствовал свое почтение королю и вскоре отбыл. На следующий день Людовику доложили, что аквитанец якобы уехал с пакетом от своей хозяйки, но кому было предназначено письмо, над которым так усердствовала королева, этого соглядатаи-слуги не установили.

Надо сказать, что Людовик становился все более подозрительным к своей жене. Каждый новый день все дальше отдалял их друг от друга. И эта сила была так велика, что никакая другая уже не могла соревноваться с ней. Ни дети не могли их сблизить, ни то хорошее, что было в прошлом. К тому же каждый спал в своей постели. После нескольких ночей, во время которых Алиенора превращалась в холодную рыбу, он избегал требовать исполнения супружеских обязанностей.

— Куда ты послала де Ранкона? — войдя в покои жены, спросил король, едва узнав о том, что бывший крестоносец стал курьером.

Недобрый огонек был в глазах Людовика. Как у судьи, что заранее убежден в вине подсудимого. Но супруга лишь мельком взглянула на него. Алиенора сидела в полукресле и перебирала струны виолы, мурлыча себе под нос старую провансальскую песенку, которую часто напевал Гильом Десятый.