Юрий Пиляр - Люди остаются людьми

Интересно, кто «мы», кого он имеет в виду, думаю я.

— Пойдете, донесете эсэсовцам?

— Нет. Зачем? Просто кое-кто сумеет повлиять на твоих товарищей… Кстати, я что-то не очень верю, что ты сам заварил всю эту кашу… Кто дает установки вашей группе? Кто ставит вам задачи?

Ишь чего захотелось ему! Кто же он сам-то, этот Валерий? От чьего имени он разговаривает со мной?.. А может, он и есть представитель подпольного центра?

— Я жду, — говорит он. Пробую иронизировать:

— Тебя номер интересует или имя и фамилия? Я окончательно успокоился.

— Меня интересует, кто из новеньких толкает вас, дурачков, на самоубийство.

— Совесть, — отвечаю я. — Обыкновенная человеческая совесть.

— Ладно, — говорит Валерий. — Сейчас будет отбой… Поразмысли хорошенько над тем, что я тебе сказал.

Неожиданно он крепко пожимает мне руку и, не оглядываясь, скрывается в одном из переулков.

Я долго не могу уснуть. Ворочаюсь с боку на бок, слышу шаги эсэсовцев на пустынном аппельплаце, вижу в окно багровый язык пламени над трубой крематория, и думаю, думаю…

Я не попаду в него. Я не стану этим огнем. Я не провалился: просто Янсен рассказал обо мне Ивану Ивановичу, а тот, вероятно, Валерию. Валерий связан с Леонидом Дичко. А Дичко хранит орден Красного Знамени Зимодры, он настоящий советский человек. И Янсен: он тоже дружит с Дичко. И Иван Иванович, раз он заодно с Янсеном. Это, конечно, о них говорил Валерий «мы»…

Я гляжу на Савостина. На его лице — красноватый отсвет крематорского огня. Он спит, мой друг Володя Савостин. Спи, Володя. Мы не провалились.

Наискосок спит Жора Архаров. Отблеск багрового пламени и на его лице. Спи, Жора. Это хорошо, что ты дружишь с Янсеном, Коля Янсен — верный человек: он сказал, что со мной ничего не случится, и ничего не случилось.

Спи, Коля Янсен…

Я вижу огонь крематория даже с закрытыми глазами. Я поворачиваюсь на другой бок и говорю себе: спи, старший сержант…

И я сплю. И вижу обычные сны, которые мне снятся в плену вот уже скоро два года: родной дом, где я никак не могу поесть, потому что еда всякий раз необъяснимым образом ускользает из моих рук; колючую проволоку и часовых с винтовками, догоняющих меня. Я просыпаюсь, когда они меня убивают, но часто просыпаюсь не совсем — мне только кажется, что я просыпаюсь; на самом деле я перехожу в какую-то другую сферу сна, похожую на явь.

Скрипит дверь.

— Auf (Подъем)!

Начинается очередной концлагерный день… Или, может быть, это третья сфера сна, из которой я не могу выбраться?

Быстро заправляем койки, умываемся, пьем кофе, строимся. «Мютцен аб» — выходим за ворота. «Шнель, шнель!» — таскаем кирпичи. «Лос!» — посвистывает и щелкает резина.

Маутхаузен продолжается.

Вечером я встречаюсь с Костылиным. Он бодр: ребята с кухни договорились, что его возьмут в команду «картофельшеле». Это здорово: Костылин не будет голодать. Завтра его переведут на шестой блок, где живут рабочие кухни. Теперь он не умрет от дистрофии и сможет заняться тем делом, ради которого его прислали к нам.

— Я много думал над вашими словами, — говорю я Костылину, когда мы уединяемся в глухом конце двора. — Я пробовал даже кое-что предпринять, правда, пока не совсем удачно… Мне кажется, вам надо прежде всего познакомиться с одним нашим авторитетным товарищем, это ленинградец Валерий.

— Хорошо, — говорит Костылин. — Ты покажешь мне его. Он военнопленный?

— Да. Он настоящий советский человек, только очень осторожный. И он старый узник.

— На каком блоке он живет?

— На пятнадцатом. Но мы можем увидеть его на аппельплаце, сейчас он, по-моему, там.

Я прошу привратника-немца выпустить на полчаса моего земляка.

Четырнадцатый блок, хоть он и огорожен колючкой, это не восемнадцатый, режим здесь намного легче, и Костылин выходит.

Мы направляемся к аппельплацу. Валерий прогуливается по площади с прямым худощавым человеком.

— Вот этот в темной фуражке, который повыше, — говорю я Костылину. — Немного сутулится. Видите?

— Остроносый?

— Да, остроносый, в суконной фуражке.

— Вижу, — отвечает Костылин. — Все. Запомнил. Мы идем обратно.

— Как его фамилия?

— Не знаю, но могу узнать.

— Не надо, — говорит Костылин. — Я сам узнаю. Навстречу нам попадается Янсен. Он искоса быстро оглядывает Костылина и молча проходит мимо.

— Кто это?

— Вместе работаем.

А может быть, Костылин и не представитель подпольного центра?.. Откуда я это взял? Зачем я показал ему Валерия? А вдруг этот Костылин враг?

Мы доходим до четырнадцатого блока, и он прощается со мной. Сегодня Костылин сдержаннее: он ни разу не заговорил об антифашистском подполье и о необходимости организованно бороться. А может, просто-напросто за последние дни он лучше узнал, что такое Маутхаузен?

Он поднимается к воротам. У него острые плечи, шея высокая, но тонкая… Нет, не враг, решаю я. Он бывший тренер «Спартака», военнопленный офицер, и он хочет бороться, как и я.

Мы прохаживаемся по аппельплацу — я и тот худощавый прямой человек, которого я видел с Валерием. Его зовут Иван Михеевич, у него смешная фамилия — Копейкин.

— Вы, случайно, не капитан Копейкин? — Я вспоминаю известного гоголевского героя.

— Какое там капитан, я цивильный, — отвечает Иван Михеевич и смотрит на меня светлыми улыбающимися глазами.

У него много морщин, выпирающий подбородок, но лицо удивительно хорошее — душевное русское лицо.

— Я вез рыбу, а немцы меня хап — и в лагерь, — говорит он. — И все. Черт их задери-то совсем!

Лукавит, думаю я. Выправка у него военная. Кадровых военных даже лагерь не меняет: у них прямые кости…

Он из Ленинградской области, я тоже жил в Ленинградской области, и поэтому мы земляки. Валерий так и представил меня Копейкину: вот, мол, твой земляк, из одной области.

— А как ты сюда угодил? — спрашивает Иван Михеевич и опять смотрит на меня, теперь с легким прищуром, чуть испытующе.

— Это длинная история.

— Ты политрук?

— Я здесь числюсь политруком, но я не политрук. В последнее время работал в штабе дивизии, в оперативном отделении. Знаете?

— Откуда мне знать, что ты!.. И ранен был?

— Разок был и разок контужен, но не сильно. — По-моему, этот Иван Михеевич «прощупывает» меня — не просто знакомится, а именно прощупывает зачем-то.

— А в плен как попал?

— Контузили, а потом взяли — во время окружения, и Иван Михеевич сочувственно покачивает головой и косит «а меня умненький, с прищуром взгляд.

— И бегать, поди, из лагерей приходилось?

— Приходилось.

— Да, — говорит он, — чего только пережить не довелось русскому человеку… Ну, до свидания, земляк, заговорились мы с тобой.

— До свидания…