Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

Где им поселиться? Надо бы забраться подальше. Впрочем, там видно будет. То, что относится к завтрашнему дню, лучше, не забегая вперед, завтра же и решать. Так, в детстве, скатываясь зимой на обледенелой плетенке с горы, он не задумывался над тем, куда мчится. Из-за этого однажды, зазевавшись, угодил в полынью. Мать рассердилась на него, а коричневые, как кожа каштана, с зеленым оттенком глаза отца на невозмутимом лице ласково смеялись.

Он повернул обратно. Чебахан уже убрала остатки еды и свернула бурку. Послышался шорох. Озермес схватил Чебахан за руку, она замерла. За излучиной речки над орешником показались прямые, с двумя отростками, рога, и к воде, беззвучно ступая, спустилась косуля. Подняв заостренные уши и вытянув рыжевато бурую морду с чистыми влажными глазами, черным голым носом и чуткими, подвижными ноздрями, она стала принюхиваться и прислушиваться. Подбородок, нижняя челюсть, пятно у верхней губы и задняя часть бедер были у нее светлые, почти такие же белые, как кожа на руках у Чебахан. Не заметив ничего угрожающего, косуля принялась пить. За ней подошли к речке еще три косули, безрогие, и у воды стали толкаться, как шаловливые дети. Будь в руках у Озермеса ружье или лук, он легко мог бы свалить любую из косуль, лучше всего ту, что с рогами, она покрупнее и упитаннее. Он искоса посмотрел на Чебахан, которая любовалась косулями.

* Паста — холодная густая каша из проса, нарезается кусками.

** Гуаше — госпожа, здесь — хозяйка.

Вдруг, хотя Озермес и Чебахан не шевелились, косули попятились от речки, перепрыгнули через кусты и исчезли. — Я никогда не видела их так близко, — прошептала Чебахан. — Озермес снова уселся на камень. — Мне надо кое что сказать тебе, белорукая. — Об этом можно было бы поговорить и позже, но воск мнут, пока он горяч. — Ты, наверно, знаешь пословицу: человек поет песню того, в чьей арбе едет. Нам с тобой предстоит ехать в одной арбе, и если мы станем петь вразнобой, у арбы может отвалиться колесо... Ты спрашивала, умею ли я стрелять. И дед мой — джегуако, и джегуако — отец не брали в руки оружия, и я тоже не убивал человека. Тебе понравились невинные, как девочки, косули. Для того, чтобы у тебя, у меня и у наших будущих детей была еда, мне придется взять в руки оружие и убивать этих беззащитных красавиц, а ты будешь радоваться, если я буду метко стрелять. Так ведь? — Чебахан опустилась на колени, села на пятки и, наклонив голову и широко раскрыв глаза, в которых отражалась бегущая речная вода, кивнула: — Да. Но почему ты об этом говоришь? Все мужчины охотятся. И не обязательно убивать тех, кто красивее, по лесу бегают и зайцы... — А по земле ходят люди, — продолжал Озермес. — И красивые, и некрасивые, и старые, и молодые, и добрые, и злые. Я уже сказал, что ни разу не убивал человека. Но когда мы стояли под дубом, я впервые пожалел, что я не многоголовый и многоглазый великан иныж, не дракон благо, который может разом проглотить всех жителей большого селения и сжечь их своей кровью. Ты не знала, о чем я думаю, ты жалела, что у тебя в руках нет ружья, как у твоей матери, и, наверно, в глазах твоих становилось темно от того, что мужчина, которого ты взяла в мужья, не хватается за оружие, чтобы защитить мать и отца своей жены. — Чебахан сорвала травинку и принялась сосредоточенно рассматривать стебелек. — Я хочу, чтобы ты знала: если нам когда нибудь еще встретится человек, каким бы он ни был и кем бы он ни был, я не выстрелю в него и не ударю его кинжалом. Так поступали мой дед, мой отец, и так буду поступать я! — Чебахан подняла голову, перевела дух, словно преодолев крутой подъем, посмотрела на него повлажневшими глазами и быстро, сбиваясь, заговорила: — Я забыла сказать тебе. Утром, когда я прощалась с отцом и матерью, я попросила, чтобы они ушли с нами, но отец сказал: — Ты созревшее яблоко, не хватайся за ветку, от которой уже оторвалась... У меня вовсе не темнело в глазах от того, что ты не стреляешь, мне лишь хотелось, чтобы мы с тобой это делали... Мама говорила мне, какой должна быть жена, но, наверно, она не всему меня научила. — Бледное лицо Чебахан порозовело, она отвела глаза и посмотрела на речку. — У меня к тебе просьба: разговаривай со мной, как сегодня, подсказывай, когда нужно, и я буду реже спотыкаться. Я вовсе не хочу, чтобы у нашей арбы отлетело колесо. — Озермес протянул руку и, невольно оглянувшись, погладил ее по щеке. — Ты сказала все, что хотела? — Она задумалась, шнурки брови ее соединились над переносицей. — Мы ушли из аула, а у меня такое чувство, будто аул идет за нами. — Это потому, что твоя душа еще там, — сказал Озермес. — И моя тоже. Нам надо вернуться, белорукая. Поищем твоих родителей, посмотрим, может, кто-нибудь лежит раненный и ждет помощи. И кому похоронить и оплакивать убитых, если не нам? — Лицо Чебахан просветлело, и она вскочила на ноги.

На исходе дня, когда до аула оставалось один два крика*, откуда-то издали донеслись раскаты грома. Чебахан удивленно посмотрела на небо. Гром долетал через равные промежутки времени. Озермес, подумав, сказал: — Это не Шибле, это стреляют из пушек. — Но в той стороне нет аулов, с кем же они воюют? — Ты ведь знаешь, когда в семье рождается мальчик, джигиты стреляют в дымарь, чтобы отогнать злую нечисть. Наверно, у русских какое нибудь празднество**. — Чебахан пренебрежительно вытянула нижнюю губу. — Может, они празднуют победу над аулом. Солдат было по десять — двадцать на одного нашего воина.

Озермес прислушался к далекому грому, столь похожему на явление Шибле. Когда то Шибле подарил людям огонь, и, быть может, поэтому время от времени он забирает к себе того или иного человека. Почему он поступает так, никому не ведомо. Другие боги ничего не требуют взамен. Тлепш не только отковал серп по просьбе людей, но и спросил, каким он должен быть, и таким и сделал — похожим на хвост петуха и с мелкими, как у змееныша, острыми зубами. Но человеку этого оказалось мало. Получив от Шибле огонь, дающий тепло и свет, человек захотел проникнуть в тайну Тха. И ломал голову до тех пор, пока не додумался ударять кремнем о кремень или железом о кремень и высекать искру, из которой легко раздувается огонь. В свое время нарты оставили людям лук и стрелы, и у человека словно удлинились руки, но он продолжал помнить, что люди такие же обитатели земли, как медведи или беркуты. Однако то один, то другой человек не хотел мириться с этим и жаждал большего для себя и для всей человеческой стаи, он хотел не только сравняться с Шибле и Тлепшем, но и подняться выше их. Человек проникал в тайны богов, как собака, которая, идя по следу, вынюхивает все новую и новую добычу, не отрывая носа от земли и ничего не видя вокруг. Так человек придумал ружье и получил возможность послать пулю на расстояние нескольких криков и убивать больше того, что ему нужно было для пропитания и продления жизни... Отец рассказывал Озермесу, что и раньше те или иные люди, такие как Чингисхан или Тимур, пытались сравняться с богами, но все их старания кончались одним и тем же — их опускали в могилу, и прах их смешивался с землей. Какая же сила продолжает заставлять человека, имеющего свое поле, захватывать чужую землю? Желудок у него, как был, так и остался один, а он почему то раззевает рот пошире, набивает живот сверх меры, отворачивается от своего сада, алчно таращится на сад далекого соседа и убивает его из ружья, а теперь уже из пушки, один удар которой валит наземь сразу многих. Неужто тот, кто отливал пушку, не понимал, что она совсем не нужна людям, что если бы она была необходима, Шибле и Тлепш давно создали бы ее сами? Ведь можно, наверно, отлить еще одну пушку, такую, как гора Бешту или даже Ошхамахо*, каждый гром которой будет убивать по целому племени и даже большому народу. И неужели, если какой нибудь безумец возьмется за это, он не задумается над тем, что такая гора пушка когда нибудь разорвет и его самого, и всех его детей, внуков и соплеменников и что последний, оставшийся на земле, умирая, проклянет имя того, кто обратил свой ум на погибель всего живого?