Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Патриарх решил испытать.

В два часа ночи Морозову взяли из монастыря и повезли на дровнях в Чудов. Её ввели в палату в цепях. В сыром сумраке горели, трещали восковые свечи.

Снова, в глубоком молчании, смотрели из сумрака патриарх, митрополит Павел, дьяки на эту невысокую, исхудавшую боярыню, с сияющими глазами, едва звенящую цепью.

Точно сама Московия, светящаяся, замученная, тихо вышла из темени, стала перед патриаршим столом.

— Дивлюсь я, — сказал патриарх, — как ты возлюбила эту цепь и не хочешь с нею разлучиться.

Бледное лицо боярыни тронулось нечаянной улыбкой:

— Воистину возлюбила, — прошептала она.

Тихий голос патриарха, тихие ответы Морозовой, потрескивание восковых свечей только и были в судной палате. Казалось, вот будут сказаны самые простые слова, и переменится судьба Морозовой, и патриарх поклонится страдалице, и она — патриарху.

— Оставь нелепое начинание, — уговаривал патриарх. — Исповедуйся и причастись с нами.

— Не от кого.

— Попов на Москве много.

— Много, но истинного нет.

— Я сам, на старости, потружусь о тебе.

— Сам… Чем ты от них отличен, если творишь то же, что они… Когда ты был Крутицким митрополитом, жил заодно с отцами предания нашей Русской земли и носил клобучок старый, тогда ты был нам любезен… А теперь ты восхотел волю земного царя творить, а Небесного Царя презрел и возложил на себя рогатый клобук римского папы… И потому мы отвращаемся от тебя… И не утешай меня тем словом: «Я сам…» Я не требую твоей службы.

Тогда поднялся гневный шум. Морозову бранят, «лают», прорвались московитская грубость, презрение, ненависть.

Исступилась и Морозова. Тишина сменилась лютым неистовством. Раскольничья боярыня уже не желает стоять перед никонианскими епископами, виснет на руках стрельцов.

Патриарх решился насильно помазать её священным маслом. Старец поднялся, стал облачаться в тяжёлую патриаршую мантию. Ещё принесли свечей. В огнях трикириев [157] В огнях трикириев — т. е. в огнях церковных трисвечников, символизирующих Троицу; архиерей или архимандрит благословляют трикирием народ во время богослужения . Прим. сост. , с духовенством, патриарх, во всём облачении, начал идти с дарохранительницей к боярыне.

Морозова смотрела на него, прижавши цепи к груди. Патриарх подошёл со словами:

— Да приидет в разум, яко же видим — ум погубила… — с силой ухватился рукой за меховой треух боярыни, желая приподнять его, чтобы помазать лоб.

Морозова отринула, оттолкнула патриаршескую старческую руку, в исступлении:

— Отойди, зачем дерзаешь неискусно, хочешь коснуться нашему лицу…

Она подняла цепи перед собой, звяцая ими с криком:

— Или для чего мои оковы… Отступи, удались, не требую вашей святыни… Не губи меня, грешницу, отступным твоим маслом…

Гнев охватил и патриарха. Он вкусил «пресности», о какой предупреждал царь, и он понял, что ни уговоры, ни насильничество не переменят ничего.

Патриарх стал с другими бранить злобно боярыню:

— Исчадье ехиднино, вражья дочь, страдница…

Её стращали, что наутро сожгут в срубе, её сбили с ног, поволокли по палате мимо патриарха, стоявшего над нею во всём облачении, среди трикириев.

«Железным ошейником, — рассказывает о ночи судилища её брат Фёдор, — едва шею ей надвое не перервут, задохлась, по лестнице все ступеньки головой сочла».

Боярыню увезли. Ввели её сестру, маленькую, дрожащую княгиню Урусову. Патриарх думал и её помазать освящённым маслом.

Но едва он ступил к княгине, она сама сорвала с себя княжескую шапку и кисейное покрывало, её волосы пали, раскидались по плечам, княгиня перед всем Собором опростоволосилась. А не было большего стыда на Москве для мужчины увидеть простоволосую женщину, а для женщины — открыть голову перед мужчинами.

От княгини тоже отступили.

На другую ночь сестёр привезли в цепях на Ямской двор.

Морозова думала, что на рассвете их выведут на Болото жечь на срубе. Сквозь тесноту стрельцов она сказала Евдокии:

— Терпи, мать моя…

Сестёр повели на пытку. У дыбы сидели князь Воротынский, князь Яков Одоевский и Василий Волынской.

Первой повели к огню Марью Данилову, морозовскую инокиню, схваченную на Подонской стороне.

Марью обнажили до пояса, перекрутили руки назад, «подняли на стряску и с дыбы бросили наземь».

Второй повели княгиню Евдокию Урусову. Светало. На дворе падал снег. Кат по талым чёрным лужам подошёл к княгине, рассмеялся дерзко:

— Ты в опале царской, а носишь цветное, — кивнул кат на княгинину шапку с парчовым верхом.

— Я перед царём не согрешила…

Кат зажал ей рот, содрал цветную ткань с её шапки. Маленькую княгиню под руки повели на дыбу.

Князь Воротынский между тем допрашивал боярыню Морозову. Она стояла в снегу, придерживая обмёрзшие цепи.

— Ты, Федосья, юродивых принимала, Киприана и Фёдора, их учения держалась, тем прогневила царя.

Боярыня послушала князя, опустила цепь в снег:

— Тленно, мимоходяще всё, о чём ты говорил, князь… Сын Божий распят был народом своим, так и мы все от вас мучимы.

На стряску, к дыбе, повели и Морозову. Её подвесили на ремнях, над огнём она не умолкала, стыдила бояр за мучительство.

За то с полчаса висела она с ремнём, «и руки до жил ремни ей протерли».

Каты сняли боярыню с дыбы, положили рядом с сестрой, нагими спинами в снег, с выкрученными назад руками.

В ногах сестёр, в потоптанном снегу, лежала Марья Данилова. Ей клали мёрзлую плаху [158] Плаха — расколотое надвое полено . Прим. сост. на перси, её били в пять плетей немилостиво, по хребту и по чреву.

Морозова вынесла свою пытку, но чужой не вынесла. Она зарыдала жалобно, видя текущую кровь инокини, вещее видение всех русских мучительств. И сквозь рыдания сказала наклонившемуся думному дьяку:

— Это ли христианство, чтобы так людей мучить?

Три часа лежали в заслеженном снегу, на Ямском дворе, под рогожами, княгиня с боярыней и в пять плетей забитая инокиня.

В глухое утро на самом снегу каты стали ставить на Болоте сруб, сносить поленья и хворост.

Москва проснулась с вестью: Морозову будут жечь. На Болото потянулись в сивом тумане хмурые глухонемые толпы.

А у царя, с самого света, было на верху думное сидение. Боярство надышало в палате холодным паром, сыростью, на медвежьих шубах и на охабнях оттаивал снег.

На верху все «лаяли» Морозову. В подобострастии пытались все разгадать волю царя и думали, что его воля раскольницу сжечь. Один Долгорукий, седой, ещё в неоттаявшем инее на соболях, поднялся и стал перечить боярскому лаю, пресёк. Бояре начали смолкать, с ворчаньем, а сами всё смотрят на лицо царёво, как-де он, что-де он, государь.