Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Гоже, баять нечего! А дома на печи с бабой куды лутче… А, Васьк?

— А лошади-то, лошади-то, гляди, ребята!

Кони, понурившись, стояли у коновязей, и на спинах их лежали богатые белобархатные попоны.

И зашумел стан. Помылись маленько снегом, для прилику, покрестились на восток, поели толокна с сухарями и завоеводчики поскакали по своим местам строить полки на поход. Ещё немного — и по занесённой снегом дороге полки медлительно двинулись вперёд. Идти было неспособно, бродно. Особенно тяжело доставалось головному полку, который проминал дорогу для всех. Но снег перестал, тучи расчистились, засияло солнце, и радостно стало на душе у всех при взгляде на этот белый, чистый, сияющий мир. Упоительно пахло свежим снегом. Ни единого следа зверя или птицы не было: всё живое, боясь показать след, отсиживалось в крепях. На языке звероловов это называется мёртвой порошей.

Шли с охоткой. Прошли Волок Ламский, прошли Старицу, подошли к Твери. Ещё недавно, казалось, видела Москва под стенами своими полки Твери и Литвы, а теперь в Твери без разрешения великого князя московского и дохнуть не смели. Из всех попутных городов выходили полки, чтобы подстроиться к московской рати и идти — хотя бы и без большой охоты — на дело московское, которое всё больше и больше становилось делом всей Руси. Прошли бойкий Торжок и вошли, наконец, в Дере векую пятину Господина Великого Новгорода.

Чёрный народ, ютившийся по непыратым деревенькам, затерявшимся среди необозримых лесов и снегов, старался при подходе полков схорониться в крепи: грабили и жгли мужика все, свои и чужие, одинаково. А которым схорониться было некуда или некогда, те выражали знаки подданничества. Чёрный народ новгородский совсем не огорчался походом москвитян: свои бояре надоели досыта поборами беспощадными — крич от них стоял по всей земле новогородской.

— И годно им!.. — говорили, поёживаясь от морозца, мужики. — А то, ишь, волю-то забрали…

Но всё же, когда можно было, они старались показать москвитянам, что и они тоже не лыком шиты.

— А ты што думаешь? — говорил какой-нибудь республиканец на привале москвитянам: — У нас хлеба нету, а благодати — слава Тебе Господи! Вот недавно отец Савва, что на Вишере обитель себе ставит, выпустил свою лошадку попастись. Бес напустил на её ведмедя, и тот съел её. Купил старец, делать нечего, другую. И ту съел зверь. Тогда Савва, осерчавши, связал ведмедя молитвой и повёл его в Новгород к судьям. «Вот, — говорит, — судьи праведные, зверь сей обидел меня дважды, и я требую суда на него». И обсказал всё, как и что. Судьи подумали, подумали, да и говорят: «Поступи с ним, отче, как знаешь». И старец решил: так пусть-де он поработает на мою обитель за лошадей, которых он у меня съел. И ведмедь так до самого окончания постройки и возил для старца брёвна из лесу.

Тогда каждая земля только свою святыню блажила. Поэтому москвитяне и тверяки слушали республиканца недоверчиво.

— Охо-хо-хо-хо… — вздохнула какая-то борода. — Мели, Емеля, твоя неделя!..

Все засмеялись. Но чесать языки было уже неколи: трубы играли поход. И, запалив для острастки деревню, полки потянулись по снежной дороге в хмурые зимние дали, а новгородец долго смотрел им вслед и чесал штаны, что там ни говори, а охальник народ москвичи эти самые!..

И вот вдали над белой гладью мёртвого теперь Ильменя засияли наконец главы Софии Премудрости Божией. Над белыми равнинами загудели «могучие бубны и воины, закричали одушевленно: керлешь, керлешь…» — что по-московски значило: «Кириэ елеисон…» [39] Господи, помилуй. Но весь этот бранный шум был уже совсем не нужен: новгородцы и без того были уже напуганы приближением силы московской. Правда, город, как всегда, баламутился: если в одном конце «целовали Богородицю, как стати всем, любо живот, любо смерть за правду новгороцькую, за свою отчину», то в другом целовали другую Богородицу, как верой и правдой служить и прямить великому государю московскому. Но все чувствовали, что дело идет к развязке.

Головной полк в бранном шуме надвинулся на посольство Великого Новгорода к великому государю. То был весь совет боярский: старые посадники, старые тысяцкие, всего человек поболе полусотни, во главе с самим владыкой. Воевода, князь Иван Юрьевич Патрикеев, приказал рати стать станом, и спустя малое время послы предстали пред грозные очи великого государя. Красивое и энергичное лицо Ивана выражало обиду, но и торжество: он понимал, что это начало конца. Он благочинно принял благословение от владыки — на жирном лице того было великое смирение и покорность воле Божией — и едва кивнул на низкий поклон бояр новгородских.

— С чем пожаловали, новгородцы?

— Помилуй вотчину свою, великий государь, — проговорил владыка. — Великий Новгород челом тебе, великому государю, бьет.

— Негоже, новгородцы! — сказал Иван, и сухие ноздри его затрепетали. — Я ли не был к вам милостив? Я ли не прощал вашим людям обиды, которые они чинили городам моим? Но всякому терпению бывает конец. Вы отпираетесь от своих слов. Ваши послы, придя на Москву, сами безо всякого понуждения, меня своим государем величали, а вы тут кричите, что этого и не бывало николи, что я словно уж и не государь вам… Эдак перед всеми людьми выходит, что великий князь московский ныне лжецом учинился.

— Смилуйся, великий государь! — стал вдруг на колени владыка. — Мало ли что худые мужики-вечники у нас кричат? Народ наш, сам знаешь, какой… Положи гнев на милость, великий государь. Ты государь наш и великий князь всея Руси — кто может, безумец, стати противу величества твоего?!

Иван сам поднял владыку.

— Ежели новгородцы приносят мне вины свои, я готов сменить гнев на милость, — с раздувающимися ноздрями сказал он. — Я государь ваш — кому, как не мне, пожалеть вас?.. Повинной головы, говорят, и меч не сечёт. Завтра я назначу своих бояр для говорки с вами — все вместе вы и обсудите, как нашему делу теперь быть.

Как только великий государь удалился в свой шатёр, послы, чтобы подмаслить дело, — не подмажешь, не поедешь, как говорится, — тут же раздали его приближённым богатые дары сорока соболей драгоценных, сукон дорогих из Фландрии, из города Ипра, а кому и золотых кораблеников, которые в Европе нобелями звались.

Между боярами затёрся было спор.

— Да никто нашим послам и не думал поручать государем великого князя на Москве именовать, просто вы заплатили им, чертям, побольше, чтобы они так его назвали и чтоб вам было к чему придраться!

Владыка Феофил едва утихомирил спорщиков.

— Да будет уж вам! — говорил он. — Лучше по-милому по-хорошему, по завету христианскому…

Московский стан шумел радостным шумом: победа, и без драки. Но Новгород яростно спорил: одни настаивали, чтобы не гневать больше великого государя и сдаться на его милость, а другие кричали, но уже без всякой веры, что надо биться до последнего за вольность новгородскую. За Москвой потянуло большинство: свары осточертели, всем хотелось покоя под сильной рукой великого государя. Великий Новгород, чтобы хоть что-нибудь выторговать, начал сноситься со станом московским посольствами, но Иван продолжал разыгрывать обиженного и не шёл ни на какие уступки. И вдруг среди переговоров он повелел воеводе придвинуть войска поближе к городу, занять все подгородные монастыри по Волхову и Городище, где всегда жили князья новгородские. Новгородцы упорствовали — Иван повелел занять полками болонье [40] Пустое пространство между стенами города и посадками. . И тот же час стал Фиоравенти по болонью свои пушки устанавливать, направляя их жуткими дулами на город.