Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Что ты? Пойдём…

Князь Василий низко, по-монашески, склонился перед Стешей, а она, вся побелев, — перед ним, и оба, ничего не видя, пошли каждый своим путём, не оглядываясь.

Баушка Ненила была уже при последнем издыхании. Она всё же узнала свою любимицу скорбную и имела ещё силы тихой улыбкой проститься с ней навеки. Стеша горько плакала над угасающей старухой и над всей страшной, угасающей жизнью своей.

Неподалёку от Кирилло-Белозерского монастыря, на берегу Шексны, светлой и пустынной, только недавно вошедшей в берега, сидело четверо: очень постаревший и побелевший старец Нил; новый инок Белозерского монастыря Вассиан, ещё недавно в миру славный князь Василий Патрикеев; маленький боярин Григорий Тучин, тихий, в бедной одежонке, с холщовой сумочкой за плечами, и постоянный спутник его, добродушный бродяжка Терентий с совершенно голой головой: то были следы огня, уготованного вольнодумцам новгородским владыкой Геннадием.

— А как же ты из узилища-то владычного освободился? — спросил Терентия старец Вассиан.

— Вот боярин наш постарался… — добродушно сказал Терентий. — Отец Григорий, тот на Литву подался, а я как-то оробел. Да чего я там, на Литве, искать буду?

— Деньги взяли? — зло спросил Вассиан маленького боярина.

— Знамо дело, — проговорил Тучин. — Дьяк Пелгуй на этих самых еретиках немало заработал.

Помолчали, любуясь Шексной, её светлым простором, её ясной тишиной. Исхудавший Вассиан, как всегда, был угрюм и желчен. Его влекла к себе та правда, которою жили тут, в пустыне, лучшие из иноков, но в то же время он как-то не верил и им и раздражался, что и они не дают ему той полной правды, которая избавила бы его от всяких сомнений раз навсегда, за которую можно было бы без сожаления отдать душу. В суждениях своих он был всегда нетерпим и резок. И Нил часто качал на него своей белой головой и улыбался, как ребёнку:

— Да нельзя же так рвать и метать во имя Его! Правда, Он говаривал, что не мир Он принёс на землю, но меч, а всё-таки благо тому, кто этого Им оставленного меча — не поднимет…

В последнее время Нил всё более и более смелел мыслью и часто сам в тишине дивился тем просторам, в которые она его заводила, но он оставался верен своему старому обычаю передавать откровения Господни только людям «своего нрава», как говорил он, только могущим вместит. Когда такие вот слова, как о мече, срывались у него нечаянно с языка, он каялся в своей келейке и снова клал себе зарок не метать божественного бисера на ветер. К писаниям он относился всё свободнее. Он понимал, что свет, изливаемый великими творениями времён уже сгоревших, может светить путникам по пустыням жизни, но что откровения Господни людям всё продолжаются и что прежде всего не нужно угашать духа своего. «Человека почте Бог премудростию и разумом и самовластна сотвори его», — говорил он. Слова эти, к удивлению своему, услыхал он от Данилы Агнеча Ходила, который с неистовым собирателем праха земного, Иосифом Волоколамским, прибыл по делам в Москву, и в устах Данилы слова эти поразили его чрезвычайно. Он видел, что тот говорит их, не понимая, что он говорит, и из этого видел он, как легковесны слова человеческие вообще и как в то же время опасны. И всё чаще и чаще приходил он к заключению, что никакие — ни древние, ни его личные — писания ни на что не нужны…

— Куда же ты теперь, боярин, путь держишь? — спросил Вассиан Тучина.

— А куда Бог приведёт, отец, — сказал тот тихо-покорно. — Устал я, отче! Может, и малодушие это, да что с сердцем поделаешь? Да и нужно ли стеснять его? Не лежит оно у меня к смятениям человеческим. Вот и хотим мы с Терентием подальше в леса податься, чтобы никому не мешать.

— Да, да… — вздохнул тихонько Нил. — Но хорошо глаголет великий учитель наш авва Исаак Сириянин: «Преследуй сам себя — и враг твой прогнан будет приближением твоим. Умирись сам с собою — и умирится с тобою небо и земля. Потщись войти во внутреннюю клеть твою — и узришь клеть небесную, потому что и та, и другая — одно и то же, и, входя в одну, видишь обе. Лестница оного царствия внутри тебя, сокровенна в душе твоей. В себе самом погрузись от греха и найдёшь восхождения, по которым в состоянии будешь восходить».

Долго молчали, слушая нарядные трели зябликов, пересвистывание куличков по песчаным отмелям, пение скворчиков над келейками.

— А как, нововеров на Москве теперь не очень тревожат? — спросил Тучин Вассиана.

— Пока нет, — отвечал тот. — Но великий государь слабеет, верха всё более в делах берут Василий с матерью да Иосиф Волоколамский, а у него первое дело — смирять жезлом: брат ли какой в церкви задремлет, или кто не по его думает. Эти своего добьются.

— В испытаниях и отсеется чистое золото от грязи мирской… — проговорил задумчиво Тучин. — И будет золота немного — от того и цена его так высока, что его немного. A-а, отец Павел!.. — вдруг светло улыбнулся он. — Сколько времени не видал я тебя…

К ним подошёл Павел. Ещё светлее был этот оборванный, в рубище инок, и чудны были его удивительные очи, не только видевшие свет небесный, но и излучавшие его. С ласково-детской улыбкой он обежал всех глазами и задержался на мгновение на разбитых лапотках Терентия. Он быстро сел на пригорок, разулся — у него лапти были совсем новые — и с низким поклоном протянул их Терентию.

— Прими Христа ради, братик, — ласково проговорил он. — Ишь, твои-то совсем расстроились.

— Да что ты, отец? — смутился Терентий. — Земля, погляди-ка, какая ещё холодная! Как можно?

— Земля — мать наша: как же я буду матери бояться? — улыбнулся Павел. — Бери, бери, сотвори мне радость!..

Поколебавшись, Терентий принял лапти и, качая головой, подвесил к своей котомке.

— Ну, спасибо. Завтра с утра, на здоровье тебе, надену.

Павел быстро склонился пред ним в земном поклоне. Терентий, ещё более смутившись, сделал было движение удержать его.

— Не замай, не замай, братик! — ласково проговорил Павел. — Я за то тебя благодарю, что я радости вечной чрез тебя причаститься сподобился.

Князь Василий смотрел на светлый лик инока: да ведь вот, вот есть же оно!.. На слегка косящих глазах его выступили слёзы, и он, чтобы их скрыть, отвернулся к реке.

— Не скрывай, не скрывай, отец, благодати! — подметив его волнение, мягко сказал ему Павел. — То — дар Божий. Плачь и слезам твоим веселися: не всем даны оне…

Маленький колокол убогой колоколенки тоненьким голоском позвал всех к поздней обедне. К монастырю со всех сторон тянулись уже богомольцы, и дальние с котомочками и подожками, и окрестные крестьяне, серые, бедные люди в домашних сермягах и чистых, по случаю воскресенья, лапотках. Было известно, что сегодня служить будет сам старец Нил, и потому народ шёл в церковь охотнее обыкновенного.