Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Надо понять, что не за пресловутую «букву» поднялись стояльцы двоеперстия, а за самый Святой Дух Руси. Они поняли, что с «новинами Никона» искажается призвание Руси, они почуяли ужасающий разрыв единой народной души, единой мысли народной, падение и гибель Русской земли.

Всё это надо понять, чтобы осмелиться коснуться самого прекрасного, самого вдохновенного русского образа — образа московитской боярыни Федосьи Морозовой.

Свет тихий, всё разгорающийся, исходит от неё, чем ближе о ней узнаёшь.

Великомученица раскола. Но никакого раскола, откола в ней нет. В образе боярыни Морозовой дышит самое глубокое, основное, что есть в русских, наше последнее живое дыхание: боярыня Морозова — живая душа всего русского героического христианства.

Не те, вероятно, слова, и не мне найти настоящие слова о ней, но кажется боярыня Морозова потомку разгадкой всей Московии, её душой, живым её светом.

И потому это так, что боярыня Морозова — одна из тех, в ком сосредоточивается как бы всё вдохновение народа, предельная его правда и святыня, последняя, религиозная тайна его бытия.

Эта молодая женщина, боярыня московитская, как бы вобрала в себя свет вдохновения старой Святой Руси и за неё возжелала всех жертв и самой смерти.

Боярышне Феодосье Соковниной шёл семнадцатый год, когда за неё посватался стольник и ближний боярин царя Алексея Глеб Иванович Морозов.

В семье окольничьего Прокопия Соковнина старше Федосьи были братья Фёдор и Алексей, а её младше — сестра Евдокия.

У Соковниных хранилась с Василия Третьего память об иноземных предках: они вышли из немцев и в своих праотичах были сродни ливонским Икскюлям, а имя Соковнины приняли от жалованного села Соковня.

Как странно подумать, что в страстотерпице русского раскола, в той, в ком дышит так прекрасно душа всей Московии, шла издалека твёрдая и упорная немецкая кровь.

Боярышня была ростом невысока, но статная, лёгкая в походке, усмешливая, живая, с ясными синими глазами. Так светлы были её волосы, точно сияли в Жемчуговых пронизях и гранчатых подвесках. Мы не любопытны знать о предках, ничтожна наша историческая память. И боярыню Морозову мы помним разве только по картине Сурикова. Одинокий Суриков могуче чуял Московию, она, можно сказать, запеклась в нём страшным видением «Утра стрелецкой казни».

А было боярышне Федосье Прокопьевне семнадцать, когда сам царь благословил её на венец образом Живоначальныя Троицы, в серебряных окладах и на цветах.

Ближний боярин Морозов, ему далеко перевалило за пятьдесят, суровый вдовец, ревнитель Домостроя, спальник царей Михаила и Алексея, спальники же следили за нравами дворцовых теремов и девичьих, крепко тронулся светлой красой синеглазой Федосьюшки и ввёл её в свой дом.

С нею вошла в дом Морозова молодость и весёлость. Старшие братья Алексей и Фёдор, без сомнения, любили сестру: только одним глубоким братским чувством могло быть написано «Сказание о жизни», какое написал позже о сестре брат Фёдор. А младшая Евдокия, как то бывает часто, во всём, не думая, подражала старшей, как бы повторяла её жизнь. Брат Фёдор позже напишет о сёстрах, что они были «во двою телесех едина душа».

Знаменитый человек Московии, один из самых её мудрых и светлых людей, Борис Морозов, брат мужа юной боярыни, также полюбил её «за радость душевную».

Радость душевная — какие хорошие, простые слова… В них сквозит вся юная боярыня Морозова, усмешливая, синеглазая, лёгкая, с её светлой головой, сияющей, как в тёплое солнце, в жемчуговой кике.

Вот это надо заметить: подвижницы вышли не от ярых изуверов и изуверок, не от дряхлых начётниц молелен, а из живой, весёлой и простодушной московской молодёжи.

Молодой Московией была боярыня Морозова, радость душевная…

Правда, за молодёжью морозовского дома подымается вскоре такой могучий, такой огромный, точно само грозное небо Московии, человек, как Аввакум.

С 1650 года он стал духовником молодой боярыни, её домашним человеком, другом, учителем. Это были те времена «неукротимого» протопопа, когда он был близок к царёву верху, водил дружбу с царским духовником Стефаном Вонифатьевичем, те времена, о каких Аввакум отзовётся позже с весёлой насмешливостью.

— Тогда я при духовнике в тех же полатех шатался, яко в бездне мнозе…

А на Москве это были времена Никона. Точно чёрная туча гнетущая налегла и затмила свет: Никон.

Смута духа, поднятая Никоном, без сомнения, куда страшнее всех наших Смутных времен.

Из Смутных времен Русь вышла победоносная, в светлом единодушии. Она вышла из великого нестроения порывом единодушного вдохновения. Русь, в испытаниях Смуты, впервые за все века вполне обрела, поняла себя. Она была охвачена единодушным желанием устройства, освящения и освежения всей своей жизни. Она уже нашла свою твёрдую основу в двенадцати Земских соборах царя Михаила. Такой она приблизилась и к временам царя Алексея.

Тишайший царь как бы только длил тихую весну, какая стала на Руси со светлых дней царя Михаила, и своими Уложениями, в общем движении к устройству Дома Московского, желая всё уладить и в Московской Церкви.

Но с крутым самовластием Никона церковное Уложение обернулось духовным разложением, исправление — искажением, перемена — изменой. Никонианство для крепких московских людей обернулось предательством самой Христовой Руси.

Именно Никон расколол народное единодушие, вынесенное из Смуты, рассёк душу народа смутой духовной. И те, кого отсекли, откололи «новины», с вещей силой почуяли в «чёрном Никоне» дуновение жесточайшей бури «чёрного бритоусца Петра», конечное потоптание Московии, забвение народом его призвания о преображении Отчего Дома в светлый Дом Богородицы. Они поняли, что так суждено померкнуть самому духу Святой Руси. С какой нестерпимой болью поняли они, что Никон нанёс удар по самому глубокому, последнему, что есть у народа, — по его вере.

За русскую веру, как они её понимали, заблуждаясь или не заблуждаясь, за русскую душу, за дух Святой Руси они и пошли на дыбы и в костры.

Из Смутных времён Русь вышла единодушной. Но после духовной смуты, поднятой Никоном, не нашла она единодушия и до наших дней.

Можно представить, как в доме стольника Морозова молодёжь, родня Федосьи Прокопьевны и она сама, слушали огненные речи Аввакума.

Он-то весь — как сверкание последней молнии московской, как один вопль о спасении Руси, об отведении чудом Божиим сокрушительного занесённого над Русью удара. Аввакум уже предвидел за Никоном кнут и дыбы Петра. И вещий клёкот его тревоги передался молодой боярыне.