Жорж Санд - Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

— Вот как? Ну, посмотрим. А скажите-ка мне, Савиньена в самом деле его любовница?

— Только вы один этого не знаете.

— А моя сестра считает ее самой порядочной женщиной на свете.

— Увы! Мадемуазель Изольда весьма ошибается. Вообще очень жаль, что она так сблизилась с этими людьми; это может повредить ей больше, нежели она думает.

Рауль насторожился и придержал лошадь.

— Что вы имеете в виду? — спросил он. — О каком сближении может идти речь между моей сестрой и людьми подобного рода?

Читатель, конечно, еще не забыл о той ненависти, которую питал к Изольде Лербур-сын с того самого дня, как он упал с лошади, а она посмеялась над ним. Со своей стороны Изольда тоже никогда не могла скрыть той глубокой антипатии и презрения, которые он вызывал у нее, а по поводу истории с планом лестницы она произнесла несколько язвительных слов, которые были тотчас же переданы Изидору. Вот почему он никогда не упускал случая сказать о ней что-либо скверное, если только мог сделать это, не повредив самому себе. А с некоторых пор он даже позволял себе намекать, будто мадемуазель де Вильпрё «строит глазки» молодому Гюгенену и они целыми часами о чем-то разговаривают друг с другом у Савиньены — ему-то из окна его комнаты все видно! — и что уж тут ни говори, а очень это странно, чтобы барышня ее круга вела компанию с этакой потаскушкой и выбирала себе друзей среди простонародья.

Теперь он решил приписать свои гадкие измышления общественному мнению и пересказать их брату молодой республиканки; ему известны были ультрароялистские взгляды Рауля, и он надеялся таким путем навредить либо Изольде, поколебав ее независимое положение в семье и тем омрачив безмятежное ее существование, либо Пьеру и Савиньене. Поэтому на вопрос Рауля он ответил, что в доме давно уже обратили внимание на странные взаимоотношения между барышней, белошвейкой и столяром и на их свидания в Квадратной башне; что слуги разболтали об этом по деревне, а из деревни сплетни поползли дальше, и теперь на ярмарках и окрестных базарах только и разговору что об этом. Он, Изидор, просто в отчаянии и чуть было однажды не избил хорошенько тех, кто посмел клеветать таким образом на сестру господина Рауля.

— Вам и следовало их избить и никогда больше этого ни с кем не обсуждать, — сказал Рауль после некоторого молчания. — Но поскольку вы не догадались сделать ни того, ни другого, я настоятельнейшим образом рекомендовал бы вам, господин Изидор, впредь ни с кем более не делиться своими огорчениями по поводу этих толков о моей сестре. Быть может, она пользовалась до сих пор слишком большой свободой для столь юной девицы, но не может быть, чтобы она пользовалась ею ненадлежащим образом. Я скоро займусь этим делом и, полагаю, сумею пресечь все то, что дает пищу подобным слухам. Дерзкие сплетники будут примерно наказаны, я отобью у них охоту болтать, в этом вы можете не сомневаться. Что до вас, сударь, то запомните: когда речь идет о чести высокородной особы, существует один только способ защищать ее, и пытаться опровергать подобные сплетни хуже, чем самому повторять их. И если вам когда-нибудь случится еще раз позабыть об этом, я, несмотря на все свое расположение к вам, вынужден буду разбить о вашу голову самую крепкую мою трость.

С этими словами Рауль пришпорил своего коня, резко повернул его прямо на лошадку Изидора, до сих пор ехавшего рядом с ним, — сыну управляющего ничего не оставалось, как посторониться, — и, легко перемахнув через ограду парка, поскакал вперед, оставив далеко позади себя угодливого сплетника, весьма разочарованного и изрядно обеспокоенного результатом этого разговора.

Как раз в это же время другая, не менее оживленная беседа, предметом которой была все та же Савиньена, происходила между Изольдой и маркизой. Войдя утром в комнату кузины, Изольда была поражена тем, как та осунулась за ночь. На ее вопрос маркиза ответила, что у нее страшно разыгрались нервы. По всякому поводу она бранила свою горничную, перебрала с десяток кружевных косынок и, не найдя ни одной, которая была бы выстирана и выглажена по ее вкусу, в конце концов закричала, чтобы Жюли не смела никогда больше давать ее кружева этой бестолковой Савиньене, которая только и умеет, что неприлично вести себя и рожать детей.

Когда Жюли вышла, Изольда стала выговаривать кузине за то, что та позволяет себе подобным образом отзываться о столь достойной женщине. Хвалить Савиньену в присутствии маркизы значило только подливать масло в огонь. С какой-то необъяснимой злобой Жозефина продолжала бранить Савиньену, обвиняя ее в том, что она одновременно является любовницей и Пьера Гюгенена и Амори.

— Не понимаю, милая кузина, — сказала Изольда с сострадательной улыбкой, — как ты можешь верить таким гадким разговорам, да еще повторять их своими прелестными губками. Право, будь я нынче в таком же дурном расположении духа, как ты, я бы, пожалуй, сказала тебе, что начинаю всерьез подозревать, не имеют ли под собой некоторого основания наши давнишние шутки и не влюблена ли ты в самом деле в Коринфца?

— И при этом воображала бы, что смертельно меня оскорбишь, — ответила маркиза. — Ведь для тебя рабочие — это не люди, а так, вроде птиц, цветов или собак. Не потому ли ты проводишь с ними столько времени?

— Жозефина, Жозефина! — воскликнула Изольда, в горестном изумлении всплеснув руками. — Да что с тобой сегодня? Что с тобой творится?

— Ах, со мной творится что-то ужасное! — ответила маркиза и в отчаянии бросилась на постель, судорожно ломая руки и проливая потоки слез.

Изольда испугалась такого взрыва отчаяния, но он не был для нее полной неожиданностью: она не могла не заметить, как осунулась за последнее время Жозефина и как изменился ее характер. Она отнеслась к ней с обычной своей добротой и искренностью и, осыпая кузину нежными ласками, убеждая сочувственными словами, стала умолять открыть ей свое сердце.

Со стороны маркизы было, конечно, в высшей степени неуместно, может быть даже преступно, доверить свой секрет этой юной, чистой девушке, для которой в любви были еще тайны, куда воображение ее не смело проникнуть. Но Жозефина уже не властна была над собой. С каким-то исступленным бесстыдством развернула она перед кузиной печальную историю своих отношений с Коринфцем и, закончив ее, изложила целую теорию самоубийства, которой в эту минуту придерживалась довольно искренно.

Молча, не поднимая глаз, слушала Изольда ее рассказ. Порой краска заливала ее лицо, несколько раз она порывалась прервать исповедь Жозефины. Но всякий раз она вновь овладевала собой, подавляла вздох и принималась слушать дальше. Она держалась твердо, мужественно, словно юная сестра милосердия, которая впервые присутствуя при хирургической операции и чуть не теряя сознание от отвращения и ужаса, преодолевает себя, сознавая, что она здесь нужна, что она призвана облегчить страдания ближнего своего.