Жорж Санд - Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Тогда маркиза со смехом заявила (вероятно, больше для того, чтобы хоть что-нибудь сказать), что она проголодалась.

— У меня в мешке есть ржаной хлеб, — сказал Амори. — Если бы я мог превратить его в пшеничный, я предложил бы его вам. Но увы…

— Ржаной хлеб? — радостно вскричала Жозефина. — Какая прелесть! Я ведь так люблю его и так давно его не ела. Дайте кусочек, это напомнит мне то счастливое время, когда я не была маркизой.

Амори открыл свой мешок и вытащил из него ржаной хлеб. Жозефина разломила его пополам и, протянув половину ему, сказала:

— Надеюсь, вы тоже будете есть?

— Вот уж не думал, не гадал, что придется когда-нибудь ужинать с вами, госпожа маркиза, — заметил Амори, с удовольствием принимая хлеб из ее ручек.

— Ах, не называйте меня маркизой, — сказала она с печальным видом, делавшим ее еще очаровательнее. — Мы с вами сейчас вдали от света, неужели нельзя хоть на один час забыть о моем рабстве? Ах, если бы вы только знали, как много воспоминаний пробудилось во мне здесь при виде этого вереска — детство, первые игры, милая свобода, которая была принесена в жертву, когда мне было шестнадцать лет и которой я лишилась навсегда… Я была простой крестьянской девчонкой, бегала босиком, гонялась за бабочками, за птичками. Я была такой глупенькой, гораздо глупее тех маленьких пастушек, с которыми играла, — они-то по крайней мере умели прясть и вязать, а я совсем ничего не умела, и если возьмусь, бывало, помогать им пасти овечек, всегда у меня одна непременно потеряется. Можете ли вы поверить, что в двенадцать лет я еще не умела читать?

— Конечно, могу, я-то и в пятнадцать не умел.

— Но вы с тех пор чему только не научились, и в какой короткий срок! Дядюшка говорит, что вы образованнее его внука, а уж меня-то и подавно! Ведь вы ужас как много читали, об этом легко догадаться даже по тем немногим словам, которые вы говорили во время танцев.

— Слишком мало, чтобы быть образованным, но достаточно, чтобы чувствовать себя несчастным.

— Несчастным? Как, вы тоже? Но почему?

— А вы разве не были счастливее, когда бегали в деревянных башмаках?

— Но вы-то ведь не потеряли своей свободы!

— Кто знает, может, и потерял. Но если бы даже и обрел ее вновь — на что она мне?

— Как на что? Весь мир открыт перед вами, дорогой мой Коринфец, вам улыбается будущее, у вас талант, вы художник, может быть, вы будете очень богатым, и, уж во всяком случае, знаменитым!..

— А если бы даже мечты эти осуществились, вы думаете, я стану счастливей?

— Ах, понимаю, вас мучают социальные идеи, так же как и вашего друга Пьера. Дядюшка сказывал вчера вечером, что голова Пьера наполнена философскими мечтаниями, только я не понимаю, что это значит. Видите теперь, я не такая образованная, как вы!

— Мучают социальные идеи? Меня? Философские мечтания? Ну нет, об этом я уже не думаю. Сердце терзает меня куда больше, чем ум!

И снова они умолкли. Эта братская трапеза еще больше сблизила их. Разделив ее с этим рабочим, маркиза словно вступила с ним в некую таинственную связь. Ни один любовный напиток, будь он самого искусного изготовления, не произвел бы такого волшебного действия на двух робких влюбленных, как этот ржаной хлебец.

— Я чувствую, что вам холодно, — сказал Амори, заметив, как дрожит маркиза, прижавшись к его плечу.

— Нет, только немножко озябли ноги, — отвечала она.

— Еще бы не озябнуть в атласных туфельках!

— Откуда вы знаете, в каких я туфлях?

— Когда вы давеча позвали меня и я открыл вам дверцу, вы собрались выйти из кареты и высунули ножку.

— Что это вы собираетесь делать?

— Снять куртку, чтобы закутать ваши ножки. Ничего другого у меня нет.

— Но вы же простудитесь. Я ни за что этого не допущу. Такой холодный туман. Нет, нет, я не хочу!

— Не отказывайте мне, это ведь, может быть, единственная милость, которую я попрошу у вас за всю свою жизнь, госпожа маркиза.

— Посмейте только еще раз назвать меня маркизой — я не стану вас слушать.

— А как же мне вас называть?

Жозефина ничего не ответила. Сняв свою куртку, Коринфец спрыгнул с козел и подошел к дверце, чтобы закрыть ей ноги.

— Сядьте-ка поглубже, — сказал он, — тогда над вами будет поднятый верх и это лучше защитит вас от тумана.

— А вы как же? — спросила Жозефина. — Так и останетесь без куртки, на таком холоде, да еще в мокрой траве?

— Я сейчас снова взберусь на козлы.

— Но тогда вы будете слишком далеко, и мы не сможем больше разговаривать.

— Ну хорошо, я сяду на подножку.

— Нет, садитесь тоже в коляску.

— А если лошадь затащит нас в трясину?

— Привяжите вожжи к козлам, вы тогда сразу же сможете схватить их.

— Впрочем, она занята, — сказал Амори, заметив, что животное мирно щиплет травку, не помышляя о чем-либо другом.

— Она ест папоротник с таким же удовольствием, как я давеча ржаной хлеб, — смеясь, сказала Жозефина. — Наверно, ей тоже равнина напоминает время, когда она была молода и свободна.

Амори сел в коляску, но не рядом с Жозефиной, а напротив, — и это была последняя дань почтения к маркизе, которую ему суждено было в тот вечер воздать. Но ночь была так холодна — а ведь это из-за нее, Жозефины, он был без куртки, — и она заставила его сесть рядом с собой, чтобы он по крайней мере был защищен от тумана. Правда, в глубине души Жозефина понимала, что наносит последний удар этому, в сущности, уже побежденному человеку. Но меньше всего рассчитывала она вызвать этим какие-либо решительные действия с его стороны. Робость и неопытность юноши казались Жозефине достаточной порукой ее безопасности (ведь он так мужественно защищался целых два часа!), и она надеялась, что все дело сведется к наслаждению некой чистой и невинной любовью. Однако в глубине души ей было страшно при мысли, что станут обо всем этом говорить. Коринфца же преследовала мысль о Савиньене. Обоих мучили угрызения совести, а радости чистой любви возможны лишь, когда спокойна совесть. Какая-то странная дрожь напала на них обоих. Сначала они объясняли это холодом, пытались болтать, смеяться, но постепенно им не о чем стало говорить. Все большая грусть овладевала Коринфцем, постепенно переходившая в чувство горечи. Все более тягостным и пугающим становилось его молчание, и Жозефина почувствовала, что нужно либо бежать искушения, либо поддаться ему.

— Как вы думаете, — произнесла она испуганным голосом, — может, все же попытаться найти дорогу?

— А где ее найдешь, дорогу? — ответил Коринфец, у которого все внутри кипело.

Маркиза почувствовала, как он страдает, и это решило все.

— Да, в самом деле, — сказала она, — мы, пожалуй, еще хуже заблудимся. Придется уж набраться терпения и подождать до утра. Ночи сейчас такие короткие!