Жорж Санд - Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

— Да разве я его знаю? — спросил пораженный Пьер.

Тогда Изольда с лукавым видом провела пальцем по своим щекам, как бы рисуя на них густые бакенбарды Ашиля Лефора. Она не добавила к этому ни слова и только с хитрой, шаловливой улыбкой приложила палец к губам. В эту минуту искреннего веселья она предстала Пьеру в новом, неизвестном ему дотоле очаровании. Ему сразу стало тепло на сердце от дружеского доверия, которым она только что его одарила.

Мы подошли в нашем повествовании к тому решающему моменту эпохи Реставрации, когда деятельность тайных обществ буржуазии уже приближалась к своему концу. Если читатель в свое время со вниманием отнесся к бегло набросанному нами портрету графа де Вильпрё, он, должно быть, уже догадывается, к какому из четырех лагерей карбонаризма примыкал этот прожженный политик; это позволит ему легче понять, как случилось, что этот скептик, этот хитрый, неверный и осторожный человек решился покинуть проторенную дорожку официальной политики и пуститься в заговоры.

Разумеется, граф был слишком тесно связан с историческими традициями Франции (будь то Франция старого режима или эпохи революции), чтобы стать приверженцем какого-либо иностранного принца, или, точнее говоря, принца Оранского [122](раз уж приходится называть по имени этого претендента на французский престол). Господин де Вильпрё предоставлял другим составлять заговоры в пользу этого персонажа. Некоторые из ныне здравствующих государственных мужей — пэров, министров, депутатов, — жившие в ту пору изгнанниками в Бельгии, вознамерились тогда присоединить последнюю к Франции, вручив скипетр конституционного монарха бельгийскому принцу. Они полагали свергнуть таким путем Бурбонов с помощью Севера. Когда-нибудь история познакомит нас с теми учеными записками, которые они слали русскому императору, расписывая достоинства своего кандидата. Голландец этот не вызывал, однако, симпатий графа, несмотря на огромные усилия, которые потратил некий профессор-эклектик [123], пытаясь уговорить его. Сей профессор, отправившись во время каникул на разведку в Германию, тоже вообразил тогда, что нашел в Голландии будущего французского короля.

Скорей уж граф склонен был бы записаться в сторонники Наполеона Второго. Бывшему имперскому префекту реставрация империи могла быть весьма на руку. Однако он был слишком умен, чтобы не понимать, что империя без императора, без «великого человека» — пустая химера.

И, наконец, хоть он и был любителем всяких утопий и в теории придерживался самых рациональных идей, самых передовых и радикальных принципов, он менее всего горел желанием, подобно Лафайету, отправиться на эшафот или добиваться республики, дальнейшие судьбы которой не были ему ясны. К этому лагерю карбонариев он тем не менее благоволил и всячески заискивал перед ним. В сущности, он видел в нем полезное для себя орудие, приманку, с помощью которой можно было привлечь отважных людей, временного союзника, способного воодушевить легковерных и заставить таскать для себя каштаны из огня. Лефор искренне считал его лафайетистом. Но сам граф великолепно знал в глубине души, что он орлеанист.

Он был точь-в-точь как господин де Талейран, его друг и покровитель. Как и Талейрану, ему важен был не человек, а верное дело, то есть человек, на которого можно было ставить наверняка. Дорогой читатель, это было то самое пресловутое «ведь он же из Бурбонов», которое с тех пор стало провозглашаться уже громогласно и на первых порах, должно быть, поразило вас своей неожиданностью. Да будет вам известно, что политики с тонким нюхом давно уже учуяли этот верный путь. Граф де Вильпрё совершенно естественно оказался в их рядах благодаря давним своим семейным связям с некой группировкой, действовавшей в революцию (об эти связях в свое время уже упоминалось). Человек талейрановской выучки, он с самого начала понимал, что ему следует до времени притаиться и действовать лишь чужими руками. Однако, сочтя сложившуюся историческую обстановку более благоприятной, чем она оказалась впоследствии, поверив в близкий исход событий, граф осмелел и сам ввязался в игру. К тому же он взял себе за образец тех, кто без всякой задней мысли, с подлинным бескорыстием (не в пример ему) [124]руководил этой интригой. Вот каким образом оказался он замешанным в заговор, вспоминая о котором теперь всякий раз с досадой спрашивал себя, «какого черта понесло его на эту галеру» [125].

«Партия орлеанистов, — свидетельствует один историк, пишущий о карбонариях [126], — это та партия, которая, особенно в последнее время, принесла организации карбонариев наибольший вред. Вполне возможно, что Луи-Филипп на первых порах и в самом деле возлагал некоторые надежды на эту повсеместную подготовку восстания, но скоро, по-видимому, ясно понял, что его кузены достаточно сильны, что сломить их будет не так легко и что действия карбонариев способны только насторожить их и вызвать усиление реакции. И тогда он, предоставив карбонариям продолжать готовить заговоры в его пользу, сам отстранился, считая, что час его еще не пробил. Искусный политик — это не тот, кто старается создать благоприятные для себя обстоятельства, но тот, кто умеет примениться к любым. Испанские события нанесли тайным обществам последний удар. Революция, временно подавленная в Испании с помощью самого могучего и хитроумного способа из всех, какие когда-либо пускались в ход Бурбонами, была побеждена и во Франции. Сраженная с оружием в руках на том участке, где она успела закрепиться, могла ли она рассчитывать на победу там, где у нее не было других средств, кроме тайных обществ да заговоров? Весть о победе французских войск завершила процесс, уже начатый внутренними раздорами. Одна эта победа сделала то, чего нельзя было бы добиться ни судебными процессами, ни казнями».

Третьего ноября того же 1823 года, то есть приблизительно два месяца спустя после ночного приключения Коринфца и маркизы, в замке праздновался день рождения графа. К обеду приглашено было всего несколько соседей, однако многие приехали сами, желая лично засвидетельствовать свое почтение патриарху либерализма здешних мест. Графу не слишком льстили теперь все эти домашние почести. Последние политические события явно начинали влиять на его настроение и намерения, и еще утром, когда Рауль явился к нему с поздравлением, он завел с ним разговор, во время которого, отечески выговаривая внуку за различные провинности, прозрачно намекнул, что не намерен более препятствовать его пылкому стремлению к военному поприщу и в случае, если война с Испанией продлится и дальше, позволит ему вступить в действующую армию. Рауль, воодушевленный этим намеком, в котором почувствовал обещание, тут же вскочил на коня и помчался сообщать радостную весть приятелям из окрестных замков, которые как раз в то утро съехались в двух милях от Вильпрё, чтобы вместе позабавиться охотой. Все они принялись выражать свои восторги радостными кликами и громкими тостами; выпили они и за здоровье старого графа, заявив, что прощают ему прошлые грехи и, хоть семьи их с ним больше не водятся, готовы немедленно же ехать к нему — благодарить за намерение содействовать заветной Мечте его внука. А когда под вечер Рауль собрался домой, юным сумасбродам взбрело вдруг на ум отправиться вместе с ним на торжественный обед. Одних побудило к этому выпитое шампанское, других — коварная мысль своим визитом скомпрометировать старого графа в глазах его либеральных гостей. Что же до Рауля, то он вообразил, что это лучший способ отрезать деду всякие пути к отступлению, и отряд молодых ультрароялистов прибыл в замок в тот самый момент, когда гости садились за стол.