Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Чем больше интеллигенции переходило на сторону новой власти, тем больше, бесновалась буржуазная пресса. Не было дня, чтобы она не пускала каких–нибудь диких слухов о «большевистском варварстве», «большевистской жестокости» и т. п. Нас эти нападки только смешили.

Однажды Анатолий Васильевич показал мне со смехом журнал «Сатирикон», в котором были изображены две дамы в модных платьях. Под рисунком стихи:

— Далось же им изящество Александры Михайловны! Они думают, что если она большевичка, то должна непременно быть в потрепанном костюме и в очках.

После падения правительства Керенского многие молодые офицеры и юнкера были арестованы и находились в заключении в Кронштадте до разбора их дела. И вот в буржуазных газетах появились статьи и заметки о том, что большевики плохо обращаются с «пленными», приводились всякие страшные подробности. Анатолий Васильевич был крайне возмущен, он не мог выносить, когда газеты извращали факты и чернили Советскую власть. Прочтя какой–то особенно возмутивший его фельетон, он сказал мне:

— Товарищ Ивнев, как вы отнесетесь к тому, чтобы поехать в Кронштадт?

Я согласился. У меня хранится до сих пор любопытный документ, по которому я мог приехать в Кронштадт и ознакомиться лично с положением заключенных.

На другой день, узнав, что я собираюсь ехать в Кронштадт, ко мне обратился представитель партии христианских социалистов Миронов. Я подумал, что это будет даже лучше, чем ехать одному, и, согласовав вопрос с Луначарским, предложил Миронову ехать со мной.

Мы получили общий пропуск и выехали на катере в Кронштадт, где и ознакомились с положением заключенных, большей частью молодых офицеров и юнкеров, — из тех, в которых Временное правительство пыталось найти для себя опору. Оказалось, что никто их не мучил, не терзал, как об этом вопила буржуазная печать.

Утром следующего дня, вернувшись в Петроград, я Проинформировал Луначарского о результатах поездки.

— Я так и знал, — сказал Анатолий Васильевич, — что все эти обвинения окажутся гнусной клеветой. Теперь вам надо вовсю использовать эту поездку, выступать на митингах, писать, чтобы рассеять отвратительный туман, который напускают кадеты и меньшевики.

Начало нового, 1918 года было таким же напряженным, как и предыдущий год.

Хотя враги Советов не успокаивались и не ослабляли своей пропаганды, а, наоборот, все больше и больше ее развивали, они уже чувствовали, что Советскую власть не сокрушить газетными воплями, тем более что популярность Советского правительства росла все больше и больше. Луначарский внимательно следил за прессой и настроениями интеллигенции. Он хорошо понимал, какое громадное значение для Советской власти имеет сближение её с интеллигенцией.

Я с восхищением наблюдал, как он живо и страстно реагировал на любое проявление прямого и искреннего сочувствия Советской власти со стороны видных деятелей науки и искусства. Его по–настоящему радовала позиция Блока, не побоявшегося порвать со своими еще недавними соратниками — Федором Сологубом, Зинаидой Гиппиус, Дмитрием Мережковским и многими другими; Анатолий Васильевич бывал доволен пополнением армии сочувствующих хотя бы одним новым «солдатом».

Вскоре после митинга «Интеллигенция и Советская власть» в печати появилось (6 февраля 1918 года) письмо известного ученого, профессора К. Тимирязева студентам рабфака имени Карла Маркса.

Первый вопрос, который мне задал Луначарский, когда я приехал к нему утром, был: — Вы читали письмо профессора Тимирязева?

Я ответил, что письмо видел, но не успел его прочесть.

— А мне еще недавно говорили некоторые меньшевики–интернационалисты, что к нам примыкает безусая молодежь, не разбирающаяся в политике. А вот что говорит восьмидесятилетний ученый. — И он прочел подчеркнутые им строки из письма: — «Наука получит прочную, верную опору, когда ее судьба будет в руках самих просвещенных народов, а не царей и пресмыкающихся перед ними холопов, хотя бы они величали себя министрами просвещения, академиками, профессорами».

— Воображаю, какой вой поднимет «День» или «Воля народа», — сказал я.

Анатолий Васильевич улыбнулся:

— А помните, у Некрасова:

Вскоре после этого Луначарский обратил мое внимание на заметку в газете «Правда» от 21(8) февраля 1918 года и сказал:

— Я бы назвал это ушатом холодной воды на головы нашим клеветникам и недоброжелателям.

Привожу выдержку из этой заметки. В заметке шла речь о том, что, «согласно декрету о государственном издательстве, принятому ЦИК Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов 29 декабря 1917 года, государственная комиссия по народному просвещению постановила монополизировать на 5 лет и издать сочинения следующих русских беллетристов…» Среди них были А. И. Герцен, Д. В. Григорович, А. С. Грибоедов, И. А. Гончаров, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев и многие другие.

Не найдя в этом списке Лескова, я спросил Луначарского:

— Это случайный пропуск или умышленный? Луначарский ответил:

— Конечно, Лесков — первоклассный писатель, но в данный момент мы хотим дать народу в первую очередь классиков, которые созвучны нам в том или ином отношении. А с Лесковым русская передовая мысль все время была «на ножах». [2] Игра слов. А. В. имел в виду антиреволюционный роман Лескова «На ножах».

— Но ведь и «Бесы» Достоевского тоже многие считали антиреволюционным произведением!

Анатолий Васильевич улыбнулся и сказал:

— Все это сложнее, чем кажется вам. Однако вернемся к этому разговору позже. А сейчас займемся нашими делами.

20(7) февраля 1918 года, почти через три месяца после того, как Луначарский молча выслушал мою пьесу «Большая Медведица», не сказав о ней ни единого слова, я узнал наконец его мнение.

Едва я успел с ним поздороваться, как он радостно воскликнул:

— Прочел вашу статью. Вот это настоящее. Это не то что ваша пьеса. Она безжизненна, несмотря на то, что в ней описаны бурные дни нашей жизни, а в статье жизнь кипит и клокочет.

Я понял, что Анатолий Васильевич говорил о моей статье «Великий грех или великое кощунство», опубликованной в этот день в «Известиях» в ответ на «анафему», которой предал тогдашний патриарх Тихон Советскую власть. Я был смущен неожиданной для меня похвалой и, как всегда в таких случаях, не знал, что ответить, но все же в конце концов произнес какие–то неуклюжие слова. Он почувствовал мое смущение и сказал, улыбаясь: