Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

Ясно, словно это было вчера, он вспомнил, как еще учеником, выступая на благотворительном концерте, декламировал стихи «Разбитая ваза», начинавшиеся двустишием:

Он закончил бы декламацию так же удачно, как и начал, если бы, к своему ужасу, не заметил, что в самом конце стихотворения, вместо:

произнес совершенно неожиданно для себя:

И как одна знакомая девочка–подросток утешала его после вечера, что, во–первых, никто не заметил, кроме нее, как он оговорился, а во–вторых, что это вышло даже очень поэтично, так как ей живо представилась при этом трогательная картина, как цветок, оставшийся без воды, взял да и ушел из вазы мелкими шажками на тоненьком стебельке.

Он улыбнулся воспоминанию и по безлюдным в дневные часы аллеям прошел на другую сторону острова, а оттуда через маленький шаткий деревянный мостик снова попал в город, миновав дом губернатора с огромным садом, расположенным против Мариинского училища, на желтых стенах которого были расклеены афиши, извещавшие о сегодняшней лекции. Между губернаторским домом и Мариинским училищем была небольшая, но широкая улица, упиравшаяся в обрыв, с которого открывался чудесный вид на извивавшуюся внизу и бурно катящую свои желтые воды реку Карса–чай.

На самом краю обрыва лежали те же несколько больших камней, заменявших скамейки для редких прохожих, желавших здесь отдохнуть. В дни юности Смагина эти камни были местом игр и забав молодежи.

Несмотря на усталость, Смагину не хотелось возвращаться домой. Отдохнув немного на подгнившей, расшатавшейся скамейке, на которой, быть может, сидел еще отроком, он снова поднялся по Мариинской улице, свернул направо и мимо Греческого собора пошел по направлению к крепости, имевшей лишь символическое значение.

Он снова увидел те знаменитые каменные лестницы, на постройку которых военное министерство царских времен истратило совершенно бессмысленно уйму денег, так как на первых же маневрах пехотинцы предпочли карабкаться в гору по траве, ибо восхождение по ступеням было гораздо утомительнее. Зато в городе вслед за этим появилось несколько новых домов, отстроенных подрядчиками и военными чиновниками. Каменные лестницы заросли травой, потрескались, пожелтели и теперь походили на развалины, которые Смагин видел в детстве при посещении того места, на котором когда–то была расположена столица армянского царства Ани. Недоставало только фундаментальных соборов и обломков глиняных труб древнего водопровода.

Смагин прошел немного дальше вдоль крутого берега Карса–чая, с рокотом катившего свои бурные воды, по дороге, в Мухлис, военный поселок прежнего времени, в котором были выстроены дома для офицеров–артиллеристов. На противоположной стороне реки виднелось уродливое, типично казенное здание коменданта. При виде этого здания Смагин не мог не вспомнить без улыбки рассказ одной учительницы, как на экзамене по минералогии она попросила одну из учениц назвать минералы Карской губернии и как ученица, не моргнув глазом, ответила: «губернатор и комендант», ибо ей послышалось «генералы», а генералов в Карсе было всего два.

Смагин спустился к самому берегу реки; в этом месте волны проносились с особенным неистовством, так как в середине был водоворот. Он невольно подумал, что так же бездумно и угрожающе эти бурные волны неслись и пятнадцать лет тому назад и что они не умерят своего бега и через сто пятьдесят лет, когда от нынешнего поколения останутся одни воспоминания. И тут же он подумал о том, что подобные мысли приходили в голову миллионам людей и были высказаны, должно быть, сотни тысяч раз. Но если невозможно отогнать от себя эти простые и отнюдь не оригинальные мысли, то стоит ли их высказывать и, так сказать, выставлять на осмеяние скептически настроенных умов, направляющих всю свою деятельность на страстную и самозабвенную охоту за еще никем не высказанными мыслями, хотя таковых, в сущности, не существует в природе, ибо каждая мысль, пришедшая кому–нибудь в голову, когда–нибудь, кем–нибудь была уже высказана.

Какие–то птицы с громким клекотом пронеслись над ним. Он поднял голову и увидел, как они, плавно покачиваясь, летели по направлению к Мухлису. Вдали их ждали круглые белые облака, похожие на острова среди светло–синего неба. Он хотел подняться на Мухлисскую дорогу, как вдруг увидел наверху, в двадцати шагах от себя, старика, стоящего опираясь на палку.

— Здесь не падай, вода серчай сильно, — донесся до него старческий голос.

Подымаясь по насыпи, Смагин поскользнулся и действительно чуть не упал. Старик нагнулся и быстро протянул ему палку. При его помощи Смагин поднялся и вышел па дорогу.

— Ты не здешний? — добродушно спросил его старик, обнажая бледные десны с остатками зубов.

— Да, я приезжий, — ответил Смагин. — Русский из Москвы.

— Твоя не боится?

— Кого же мне бояться?

— Москва, большевик здесь не любыт.

— А вы тоже меня не любите? — улыбаясь, спросил Смагин.

— Я — бедный человек, а бедный любит Москва, Ленин. Ты Ленина видел?

— Видел.

— Хороший человек Ленин. Мой старший сын убит турками на войне, а младший Москва и тоже любит Ленина.

— А вы здесь живете? — спросил Смагин.

— Жил Турция, потом бежал сюда. Турки резали много армян. Я жена потерял, два брата потерял, сын потерял. Осталось нас двое — я и младший сын. Я старик, помирать здесь буду, сын Москва жить будет. А Ленин везде будет жить.

…Они простились, как старые друзья.

Дойдя до Александровской улицы, Смагин почувствовал, что проголодался. Против полуразрушенного здания бывшей женской гимназии он заметил вывеску ресторана, вошел в довольно просторный зал, заказал обед и осмотрелся. Тусклые зеркала, дешевые занавески, бумажные цветы… Все это было знакомо ему с давних пор. От всего веяло невыносимой скукой. Он пожалел о том, что у него не хватило терпения разыскать Вершадского и пообедать вместе.

В зал с шумом вошла компания молодежи. Молодые люди вели себя непринужденно, острили, смеялись и разговаривали по–русски довольно правильно.

— …Скажи, а этот приехавший лектор случайно не футурист?

— Почему ты решил?

— Мне говорил Арташес, он слушал его лекцию в Тифлисе. Уж очень лектор хвалил современное искусство Советской России. А кто же представляет это искусство: Хлебников, Маяковский, Татлин, Якулов?

— Арташес не понял главного. Это лекция не столько об искусстве Советской России, сколько о самой Советской России. Ее в Баку так и расценили.