Борис Алмазов - Атаман Ермак со товарищи

Казаки вырезали около двух сотен из дружинников Карачи. Половина ставки была завалена трупами, когда поднялась паника. В темноте и тумане татары выскакивали из юрт, метались между коновязями и обезумевшими конями. В нескольких концах ставки заполыхали юрты, запасы сена, и сразу с нескольких концов загрохотали выстрелы.

Крики, выстрелы, вопли раненых и задыхающихся в пылающих юртах. Толпа ополченцев, мечущаяся по лагерю...

Карача выскочил из юрты и был тут же сбит бегущими людьми. Его бы совсем затоптали, если бы стоявшие у юрты телохранители не втащили его за ноги обратно в юрту. Карача слышал, как в темноте кричали его сыновья, созывая свои отряды. Как старший, где-то рядом с юртой, приказывал слугам: «Отца! Отца вывозите через озеро!»

— Сынок! — завопил Карача. — Что случилось?!

— Русские прорвались! Казаки наступают!.. Уходите, отец!.. — прокричал за войлочной стеною сын.

— Московская рать подошла?

— Не знаю! — крикнул сын, и это были последние его слова, слышанные Карачей. Выстрелом из пищали сыну Карачи разнесло голову, когда он вел татар против засевших на холме казаков. Но это было уже утром.

А сейчас, в темноте, среди полыхающих кострами юрт, обезумевшей толпы, Карача был подхвачен слугами. Немилостиво доставлен на берег озера, что было в пяти верстах от Кашлыка с напольной стороны, и кое-как, в черпающем бортами воду челноке был доставлен на другой берег. Второй сын Карачи был затоптан в ночной панике. Люди и кони метались так отчаянно, что казаки не могли сквозь них прорваться обратно в крепость.

Вылазка затягивалась. Мещеряк понял, что пылающим лагерем, бесноватой толпою его отряд прочно отрезан от Кашлыка.

Атаман приказал бросать все, что успели нахватать в темноте казаки, и тащить только колчаны со стрелами, воду и еду на пригорок, где стоял ханский шатер. Вокруг сгоревшей ставки спешно наваливали баррикаду, стягивали телеги, готовясь к обороне.

Восходящее солнце осветило полностью разгромленный и снесенный конями и толпой лагерь Карачи. Трупы зарезанных и задавленных густо валялись на пепелищах сгоревших и дотлевающих юрт.

— Во наваляли! — сплюнул, глядя на эту картину, Якбулат. — Смотреть тошно.

— Верно! — сказал белобрысый, конопатый казачок. — Я думал, вот ужо до отвала наемся. А сейчас вон и есть не могу! Аж воротит...

Запах паленого войлока, горелого человечьего мяса густо стоял над боем.

— Заряды беречь! — приказал Мещеряк. — Бей стрелами и болтами.

Первые два ряда были положены полностью. Но хорошо обученная дружина продолжала, скользя на крови и спотыкаясь о трупы, карабкаться на холм.

— Целься! Пли!

Огненный вал откатил наступающих. Вторая атака шла уже по трупам. Третья не оставила после себя ни клочка видной земли: в два слоя лежали убитые.

Сбитые в подобие отрядов татарские ополченцы с ужасом смотрели, как отборные воины Карачи устилают своими телами холм, как у подножья лужами начинает скапливаться кровь, и тоскливо поглядывали на темнеющий невдалеке лес.

К полудню холм, выстланный в несколько слоев убитыми и ранеными, превратился в подобие какого-то живого существа, которое выло, стонало, взмахивало руками, шевелилось... Но с вершины его неуклонно раздавалось:

— Целься-пли! Заряжай! Целься-пли!

Две рушницы разорвались, разнеся головы стрелкам.

— Все! — весело крикнул какой-то казак. — Все, атаман! По два заряда осталось!

Беззубый, с проваленными щеками, весь обросший седой бородой казачина вдруг поднялся во весь рост и грянул во всю грудь:

— Ты нам помоги! — подхватили все, кто был на холме, вытаскивая сабли и засапожные ножи.

Вместе с последними словами великой предсмертной молитвы грохнуло из всего, что могло стрелять, со стен Кашлыка. Заскрипели рассохшиеся, четыре месяца не отворявшиеся ворота напольной стороны, и ряды почерневших от голода, не падавших только потому, что крепко упирались плечо в плечо, медленно двинулись по деревянному настилу надо рвом.

— Целься. Пли!

Грохнуло с двух сторон... С визгом пошли свинец и ядра шмякать в толпу ополченцев. Татары дрогнули, плотные шеренги расстроились. И сначала ручейкам и, а затем потоком хлынули к лесу, бросая доспехи и давя раненых, хватая за хвосты убегающих лошадей, охлюпкой, без седел, влезши им на спины...

— Целься! Пли!..

В пороховом дыму им не было видно, что казаки, вышедшие из крепости, от голода почти не могли двигаться и тут же садились под стенами на землю, ложились от слабости на траву... Шатаясь, держась друг за друга, шли в Кашлык казаки Мещеряка.

Вернувшись под защиту земляных валов и деревянных стен, казаки повалились от усталости на землю кто где стоял. Измучены были так, что даже не могли идти шарить по убитым татарам. И все же, еле волоча ноги, притащили несколько мер зерна из татарского лагеря и сразу стали варить кулеш.

Горячий, душистый, он заставлял даже самых ослабелых подползать к кострам. Велик был соблазн нахлебаться досыта, но казаки знали: дашь пузу потачку — наешься до отвала, — разопрет отвыкшие от работы животы, и помрешь в муках не от глада, а от сытости. Поэтому сдерживались, ели медленно, с молитвой, терпеливо ожидая, когда придет насыщение.

— Айда струги глядеть! — позвал Ермак. И, преодолевая боль в ногах, спустился к реке.

Когда-то здесь на волнах качались три десятка стругов, несколько плотбищ. Теперь, вместо надежных, с высоко выведенными носами и кормой стругов, было корабельное кладбище. Тронутые гнилью, с торчащими как у мертвых рыб ребрами, суда подставляли пробитые, белые без смолы борта под иссушающее летнее солнце.

— Решились кораблики! — сказал Гаврила Ильин. — Надобе новы рубить!

— Новы струги, — вздохнул Мещеряк, — новы казаки рубить будут. У нас где сил взять? Мы нонь и лесу нужного не наберем.

Ермак прошел по берегу, время от времени приваливаясь к теплым бортам стругов, когда подступала к горлу тошнота и голова кружилась от слабости.

— Стало быть, так! — сказал он, осмотрев последний струг. — Новы нам не срубить — не в силах мы, да и не надобно нам столько. Заутре пущай корабельщики гожие лесины пометят да, с плохих стругов снявши, другие чинят. На пяток стругов наберется, а боле нам и не надобно. Гребцов-то не стало.

Может быть, первую ночь после осады спали относительно спокойно, хотя со всеми опасениями, не гася фитилей у затинных пищалей, но все же спали.

Отстоялись ведь. Перетерпели, пережили осаду. Отбились. Два следующих дня больше лежали на солнышке, вовсе голые грелись. Закипятили казаны со щелоком, из золы наведенном, рубахи да сподники кипятили — вошь выпаривали, вываривали.