Борис Алмазов - Атаман Ермак со товарищи

—- Батька, гляди! — крикнул впередсмотрящий. В кровавом пятне по реке плыли трупы.

— Ай, беда! — закричал атаман, хватаясь за голову. — Не стерпели! Все ж таки пролили кровь! Вот беда! Вот горе! Братцы, навались!

Струги выгребли к месту стычки, когда там уже все кончилось. По правому берегу стояли пустые струги, и далеко в степи пылил уходивший в приволжские степи Шадра.

У Ногаевского юрта закончился многодневный бескровный бой Ермака и Шадры, закончился кровью.

Несколько десятков шадринцев постреляли стрелами и пулями казаки Букана, сторожившего устье Чира-реки.

Где-то выше по Дону, на правом берегу, поджидали Шадру верные ему кумыки. Они привели коней и вытащили полумертвого атамана и две сотни верных ему казаков в степь. Там оправились, похоронили умерших и двинулись старой половецкой дорогой в предгорья Кавказа, где суждено было шадринцам влиться в общины терских казаков и даже удержать несколько родов с названием «гребенские», в память о так и не построенной столице казачьего государства Гребни.

Шадра не то умер, не то погиб, защищая кумыков от турок и татар кавказских, тем замаливая свои грехи перед казаками.

Ермак же не простил себе этого столкновения и потому не был на Кругу в старом городке Раздоры, про который многие говорили, что до столкновения Ермака с Шадрой назывался он по-старому — Котяново городище. В память о полководце половцев Котяне, храбро дравшемся за Старое поле с перешедшими Кавказ монголами.

Ермак не был на Кругу, где его многие кричали атаманом войска. Но он считал себя виновным в том, что пролил коренную казачью кровь. И проклинал себя за это.

Убитых шадринцев похоронили в степи. Хоронил их и Ермак, хоронил их и Шадра, потому что многие умерли на переходе по безводной степи в кумыцкие владения. Хоронили их в старых половецких курганах, справедливо полагая, что хоронят последних половцев. А курганы эти с тех пор стали именоваться Андреевскими. Их несколько на левом берегу Дона уходят в сторону Сальских степей и Кавказских гор...

Струги Ермака и брошенные струги Шадры привели в Качалин-городок, недалеко от Переволоки. Казаки завели их в тихую протоку, а сами стали на острове, образованном рукавами Дона.

— Что делать будем, батька? — приступили к Ермаку атаманы и казаки.

И он объявил недельный пост, в покаяние об убитых и учиненной распре. Перечить никто не посмел. Неделю не варили пищу, питаясь одними сухарями да водой. Неделю два прибившихся к казакам священника служили покаянные службы. И дал Господь знак. Грянула страшная степная гроза. Словно небо раскололось. Хлынул такой дождь, будто Господь решил отмыть землю добела от пролитой крови и начать все сначала. После ливня поднялись некошеные степные травы, и май вступил в полный свой расцвет, когда степь вся наполнена благоуханием, свистом и щебетом птиц в пору любви и радости...

— Чем жить-то станем? — спрашивали атаманы Ермака. Но странен был его ответ:

— Господь в пустыне птиц питает и нас прокормит. Молитесь!

Не осталось ни казны, ни припасов, ни отар и табунов. Кормились только рыбой да скудными запасами хлеба. Поговаривали о том, чтобы податься на Волгу, караваны персидские трепать на Каспии. Но Ермак медлил, почти не выходил из своей землянки, точно ждал какой-то вести, и такая весть явилась.

О приезде из России посланца казаки знали еще до того, как он пересек границу Старого поля. Традиции степного «длинного уха» свято хранили и коренные вольные, и служилые-городовые, и даже беспутная воровская голутва быстро привыкала мгновенно передавать все, что слышала и что видела.

Правда, голутвенные, по своей путаной подлой породе, нарушали самое главное правило: не видел — не ври, что слышал — передавай слово в слово, в точности. Они приплетали к нужным вестям и с поля, и с моря собственные домыслы да измышления. Потому и спрашивали казаки голутвенных: сам видел? Так ли слышал? Так ли люди говорят или только ты сам так думаешь?

Поскольку весть о после шла из Москвы через Засечную линию, через воровские городки по голутве, и разобраться-то в вестях было сложно.

Когда же сам посланец появился, то стало вообще непонятно: чей он?

Пайцза у него была от московской городовой орды, а приехал он не от Москвы, а от Казани, через Переволоку, то есть сбоку припека. Шел по казакам с рук на руки... Ради этой непонятности казаки решили его в степи не имать, а, куда едет, доглядывать опасно и в городки не пущать, чтоб чего лишнего не увидал и не вынюхал. Воровские и вольные атаманы, из опасения быть сосчитанными, уводили свои станицы за Дон.

Вышло, что один Ермак никаких вин перед первым посланцем не имеет и бояться ему нечего, а сосчитан он давным-давно. Какой может быть против него и его станицы сыск? Живут казаки в своем кочевье родовом на отдыхе от ратных трудов. А чтобы лишний человек по Старому полю не шастал, броды да места потаенные не высматривал, намекнули послу, чтобы стоял на реке Камышенке и дале не ходил — ждал атаманов. Там его и отыскали.

По тому, как на виду стоял его шатер, как торчали составленные в козлы четыре пищали — главный соблазн для казачьего нападения да болтались по степи два голутвенных казака, которые не столько караул несли, сколь собирались при первой возможности в степь ускакать, безошибочно поняли, что посланец человек не воинский и в посольствах — небывалец.

Казаки подошли оврагом к самым копытам коней голутвенной сторожи. А те за разговором опомнились, когда на них уставились самострелы.

— Слазь, робята!

Голутвенные горохом ссыпались с седел. Были они глупы и похмельны. Севши на взятых коней, Ермак вдвоем с Черкасом подъехали прямо к шатру. Черкас швырнул аркан на пищали и повалил козлы, а фитиль загасил, вырвав его из рук оторопелого стрелка.

Ермак вошел в шатер. Навстречу ему метнулся слуга с ножом, да наскочил на атаманский локоть, согнулся, выпучив глаза. Посланец, в исподнем ради жары, сидел, как ворона под солнцем, с раскрытым клювом.

Ермак поздоровался и не стал, как другие атаманы, куражиться и насмехаться над взятым врасплох человеком, хвастая своей воинской выучкой, — не в тех он годах был.

— С чем пожаловал, мил человек?

Посланец, торопливо натягивая кафтан, кликнул слугу, чтобы подавал яства-кушанья, все более принимая утраченный было вид посла.

— Разговор у меня долгий, но хороший, хороший... — бормотал он.

По говору атаман понял, что посланец человек не московский. Приняв, по его мнению, соответствующую его миссии позу, посол торжественно начал:

— Слыхивал ли ты про землю Пермскую и про именитых купцов Строгановых?

Ермак не таясь рассматривал посланца. Это был тот московский, что толкался по приказам. Истратив заранее приготовленный вопрос и не получив на него ответа, посланец растерялся.