Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Мы стали ее отговаривать.

— Попадешься. Одна, без помощи. Уж лучше тогда остаться.

— Нет, — отвергла она наши уговоры, — я решила. Раиса Яковлевна звала с собой, они где-то на севере, но мне было неловко навязываться, я не поехала. А теперь поздно… А Вилин муж погиб, знаете?

Миша не успел уступить дорогу немцу, и тот застрелил его в упор прямо на улице. Это случилось накануне отъезда Стерников.

— Такие дела, — уложив Нику, села напротив меня Миля, — такие дела. И пока мне не нацепили звезду, я попытаюсь уйти.

Мы предложили обратиться к матери Марии. Пусть бы ей тоже выдали свидетельство о крещении. Миля покачала головой.

— Нет, ребята. В какой вере родилась, в такой и умру. Если уж суждено умереть. Да и не в этом дело. Не такая уж я верующая.

— А в чем?

Миля поднялась, походила по комнате, встала у окна. Отогнув занавеску, смотрела на улицу.

— А я не хочу ни от кого скрывать, что я — еврейка. Почему я должна скрывать? Почему это должно быть позором, что ты — еврей? А я, например, горжусь. Да, я еврейка! И только за это меня могут убить? Пусть. Но пусть убьют еврейку. И пусть потом все, кто сейчас спокойно взирает на это, сочтут и меня в списке убитых!

— Миля, Миля, — хватался за голову Сережа, — о чем вы говорите! Что за мысли о смерти! Если можно спастись, надо спасаться, а не рассуждать.

— К великому моему сожалению, я и спасаюсь. Я для того и хочу перейти в свободную зону, чтобы спастись. Вы думаете, я их не боюсь? Я их панически боюсь. Мне даже стыдно, как я их боюсь. Но цеплять на себя звезду, молчаливо соглашаться, что я человек второго сорта, не стану. Уж лучше как Миша. Взять и не уступить дорогу.

— Ты думаешь, он сделал это специально?

— Не знаю, — упрямо смотрела она серыми, чуть выпуклыми глазами. — Не знаю. Но мог. Хоть тихоня был. И мне стыдно, что вот он — мог, а я не могу.

— Подождите, подождите! — мучительно тер лоб Сережа. — Что он выиграл? Его убили на месте — и все.

— Да, — задумчиво кивала Миля, — его убили. Но в тот момент он был человеком.

— Ну, тогда я, по-вашему, тоже должен выйти на улицу и начать орать «Гитлер — дурак» или что-нибудь в этом роде?

— Нет, вы не должны этого делать, Сережа, вы не имеете права.

— Почему?

— У вас маленький ребенок.

— Ага, значит, по-вашему, у меня появился заслон, ширма! Только поэтому я не имею права на протест. И что же, именно для этого мы и родили ребенка?

Они кололи друг друга сердитыми взглядами, а я молчала и боялась только одного, как бы сгоряча Сережа не побежал на улицу и не начал кричать «Гитлер — дурак!». С него могло статься. Он продолжал:

— И что же, и что же, по-вашему, Миля, выходит — мать Мария и отец Дмитрий не должны делать того, что они делают?

— Нет, почему же, пусть. Они делают благое дело. Господи, да они хоть что-то делают! Пусть крестят понарошку, раз нет иного выхода. Для себя я этого не приемлю, но если таким образом можно кого-то спасти — пусть. Но это компромисс. Вы согласны с этим? Согласны?

— Согласен, — подтвердил Сережа.

— Но вы согласны, что частным компромиссом нельзя спасти целый народ, если другой народ решил его уничтожить, а остальные народы дают молчаливое согласие на это уничтожение?

— Да нет же, Миля, что вы, не так.

— Бросьте, Сережа, бросьте, именно так. Иначе бы не бегала я, как трусливый заяц. И давайте перестанем, мы все равно ничего не решим.

Она собралась уходить. Достала из сумочки гребенку, расчесала пышные волосы, рассыпанные по плечам. Достала зеркальце, посмотрелась. Наверное, ей доставляло удовольствие смотреть на свое отражение, на чистое лицо, на густые с атласным отливом брови. Потом она сложила все обратно, откинула на кровать сумочку, обхватила скрещенными пальцами коленку и стала покачиваться, мечтательно улыбаясь.

— Вот кончится война… Если все будет хорошо, уеду в Палестину. Там у меня старшая сестра. Там очень трудно, но там своя земля. Я это теперь хорошо понимаю, что значит своя земля. А раньше смеялась, — тряхнула кудрями. — Не бойтесь за меня, все будет хорошо. Я чувствую, все будет хорошо. Мы обязательно встретимся после войны, — и, заметив, что Ника лежит с открытыми глазами, наклонилась к ней, — дай-ка я тебя еще подержу. Иди сюда, моя маленькая, иди сюда, моя хорошая… А мокрая! И молчит. И лежит себе. Ну-ка снимай свои пеленки. Вот так, вот так. Так-то лучше. А мать твоя удивляется, откуда это Миля так хорошо знает, как надо пеленать таких хороших маленьких. А у Мили братиков и сестричек было мал-мала пять.

— Где они, Миля? — осторожно спросила я.

— Старшая в Палестине, я говорила, а остальные в Вильне, — нахмурилась, прижалась лицом к ребенку и заходила по комнате.

Мы расстались, пообещав друг другу непременно встретиться после войны.

Полдник для матерей. — Нуази-ле-Гран. — Бердяев. — Ванечка

В начале мая появился на свет Павлик Клепилин. Для меня и для Тамары Федоровны мать Мария достала пропуск к католическим монашкам, уже не помню какого ордена. Это был один из благотворительных пунктов, где прикармливали кормящих матерей.

В чистом с низкими потолками зале стояли длинные столы, крытые пестренькими клеенками. Вдоль столов — скамейки, на столах — приборы. Чашка горячего какао или молока, рядом на тарелочке — кусок пирога или несколько печений. Иногда плитка шоколада или фрукты. Банан, апельсин. Иногда кусок флан — заварного крема, но такого крутого, что его можно было резать ножом. Эти яства были недоступны простым смертным, но с пропуском кормящие матери могли приходить сюда каждый день к четырем часам и бесплатно съедать этот роскошный по военному времени полдник. Мы усаживались с Тамарой Федоровной рядом, и я честно, без всяких угрызений совести, съедала все, что положено. Двухнедельного ребенка не накормишь бананами, не напоишь какао. От горячего сразу приливало молоко.

Но у Тамары Федоровны был не один ребенок. Как и многие другие матери, она приходила со старшенькой.

Младенцев оставляли мирно спать в колясках в закрытом дворе у входа, а старших мамы брали с собой, сажали рядом и… кормили полдником. Тамара Федоровна еще и сердилась на дочку. Девочке почему-то не нравился флан. Она морщила носик, тянула: «Не хочу, слизь!» Тамара Федоровна шепотом уговаривала:

— Ешь, Ладик, милая, да где же слизь? Ну, пожалуйста, еще ложечку — это так полезно!

Между столами бегали монашки и испуганно верещали:

— Не кормите детей! Не кормите детей! Это только для мам! Детям не положено!

Ох, уж эти монашки! Это какая же мать станет лопать на глазах у ребенка шоколад, а дитя будет сидеть рядом и смотреть голодными глазами!

Но монашки нашли выход. Запретили пускать детей в столовую. Детей оставляли во дворе под присмотром, а мамы входили одни. Перед тем, как сесть за стол, требовалось исполнить гимн, но не во славу Господа Бога, а во славу маршала Петена. Запевали монашки, мы поначалу и слов не знали. А слова были забавные: «Маршал, ты дал нам надежду, мы верим, мы любим тебя». Заканчивался гимн так: «Мы идем за тобой, маршал, мы идем по твоим следам».