Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Или вот еще деталь. Русские едят много хлеба. В завтрак, в обед, в ужин. Французы большей частью за завтраком в виде бутербродов. Такого, чтобы сидеть с ломтем хлеба и заедать им суп, у них нет. У мадам Рене я отучилась есть хлеб. Потом, уже дома, это вызывало целые скандалы.

— Ешь с хлебом!

— Где твой хлеб?

— Почему ты опять сидишь без хлеба?

Чтобы не слышать нареканий, хлеб в руку брала, но не ела, а крошила и крошки потихоньку заталкивала под тарелку. Когда тарелку поднимали, под ней обнаруживался ровный кружок.

Наконец я осмелела и стала ходить в ближайший кинематограф. По четвергам французские дети не учились, билеты стоили дешевле, чем в остальные дни, всего двадцать пять сантимов или, что одно и то же, пять су. Смешная такая монетка с дырочкой посередине.

По вечерам, оставшись с мамой одни, мы немного разговаривали, немного дурачились перед сном. Я укладывалась поперек кровати и притворялась, будто крепко сплю. Подходила мама, катала меня с боку на бок, приговаривала:

— Валяю дурака! Валяю дурака!

Мы много смеялись, а потом укладывались уже по-настоящему. Я к стенке, мама с краю. Засыпала она мгновенно, а я по привычке страдала бессонницей, грезила, сочиняла стихи, думала обо всем понемногу. Думала и о мадам Рене. Мне было жалко ее почему-то. Она хохотушка, франтиха, а муж скучный и скупердяй, наверно, каких мало. В свободную минуту нарядится мадам Рене, наденет красивое платье, бусы, сережки, повертится перед зеркалом, потом поснимает все, спрячет волосы под сетку и снова бегает по дому. Детей нет, в гости никто не ходит. Скука.

Иногда мои думы прерывались пробуждением мамы. То спит, спит, то вдруг раз — и сядет на кровати. Спустит ноги на пол, сгорбится, опершись на колени, и так сидит, свесив косы по обе стороны лица.

— Мамочка, что с тобой?

— Ничего-ничего… Ты почему не спишь? Спи сию же минуту.

Встанет, походит, попьет воды и снова ложится. Снова не слышно ее дыхания. Я даже пугалась иной раз. А вдруг умерла! И только убедившись, что грудь ее мерно поднимается и опускается, успокаивалась и поворачивалась на другой бок.

Проходит немного времени, и мадам Рене приносит телеграмму. Наши выехали из Марселя! Хохочу, прыгаю от радости и… теряю сознание.

Очнулась на полу и увидела над собой две головы. Одну мамину, другую — мадам Рене. Обе испуганные. Мама плакала, мадам выговаривала ей сердитым голосом. Я с трудом улыбнулась, едва раздвинув резиновые губы.

— Что она говорит?

— Ругает меня за революцию. Говорит, устраивали бы свои революции сами, а то впутали в это грязное дело маленьких детей и таскаете их по белу свету.

Я протянула руку и погладила колено мадам Рене.

— Что она понимает в наших революциях?

Мадам наблюдала, наблюдала наш диалог и взорвалась:

— Да поднимите же вы ее, наконец, с полу!

Наши. — Монастырь

На следующий день они приехали. Радости было, восторгов, поцелуев! Петька коротко острижен, лопоухий. А вырос! Но по-прежнему глазастый, а на носу почему-то появились крохотные веснушки, хоть он вовсе не рыжий, а русый.

А Татка! Брови тонко очерчены дугой, как у тети Ляли, и совершенно такой же маленький пунцовый ротик. Она утратила детскую косолапость и вкрапляет в речь французские слова. Петю это почему-то раздражает.

— «Пуркуа, пуркуа»!1 Тоже мне, француженка нашлась.

Договорились с мадам Рене, сняли еще одну комнату, кое-как разместились, не распаковывая чемоданов. Зачем распаковывать, если завтра домой, в Россию? В воздухе висит возбуждение и странные надежды на грядущий в Совдепии переворот.

Играть негде. Да они и кончились уже, наши детские игры. Куклы облупились, мишка облез. Марина ходит скучная, забивается в углы, смотрит мрачно, теребит отросшую до пояса косу. О чем ни спросишь, тянет отрешенно:

— Да я не знаю…

Я спросила у Пети:

— Что с ней такое?

Татка тут же просунула между нами голову и зашептала, делая таинственные глаза:

— Она рисует. Она целыми днями рисует. А сейчас краски в чемодане, вот и злится. Ты лучше ее не трогай.

Я ничего не поняла. Тогда за объяснения взялся Петя. Он строго велел сестре помолчать, потому что она, ровным счетом, ничего не понимает. Татка надулась, слезла с кровати, где мы сидели, побежала в другую комнату к матери жаловаться на брата. Он ее обижает и не дает слова молвить. Петя сердито глянул ей вслед и стал рассказывать.

— Понимаешь, в Марселе мы целыми днями сидели дома. Делать было совершенно нечего. Марина от скуки стала рисовать. — Тут он отшатнулся от меня и восторженно выпалил: — Ты знаешь, кто она? Она — художник! Вот что выяснилось.

— И вовсе нет, — тоненько отозвалась Марина.

Мы о ней и думать забыли, так тихо она сидела в углу.

Я пристала к Марине: покажи да покажи. Сначала она отмахивалась, потом принесла коробку со сложенными рисунками.

Большей частью она рисовала природу. Море, горы, деревья, фантастические замки. Все было ярко. Синева так синева, зелень так зелень. И все в неуловимом движении. Мне очень понравилось.

На отдельном листе белого картона изображена была Татка. В кринолине, как на старинных портретах. И очень верно был схвачен лисий Таткин взгляд. Я посмотрела на Марину с уважением и отдала ей свои цветные карандаши. Мариша обрадовалась, прижала коробку к груди, в зеленоватых глазах метнулся безумный огонек. Через минуту она сидела за столом и быстро-быстро что-то набрасывала.

Вечером и взрослые заговорили об открывшемся даровании Марины. Но дядя Костя отмахнулся. Он сказал, что теперь не время заниматься детскими увлечениями.

Через неделю мы узнали новость. Нас собираются отдать в пансион. Тетя Ляля удружила. Уж она-то сразу нашла полезную организацию с благотворительными возможностями. Боюсь ошибиться, но, скорее всего, это была ИМКА — Христианский союз молодежи, поддерживаемый американцами. Тете Ляле предложили вполне ощутимую помощь. Отправить всех трех девочек в католический монастырь монахинь-крылаток.

Нас стали уговаривать:

— Там хорошо. Там есть сад. Там вы сможете дышать воздухом.

— Там вас будут сытно кормить. А вам всем надо питаться, особенно Наташе после болезни.

— Девочки, милые, поймите, нам тяжело, трудно. Мы должны устраиваться, искать работу.

— Вам необходимо учиться.

Мы с Мариной подавленно молчали. Татка пыталась сопротивляться.

— Вам будет легче без нас. А нам?

Но никакие мольбы не помогли, нас отправили в пансион. Это была суровая необходимость. Пока там Россия, разговоры, то да се, кушать было нечего.

Настал тот черный понедельник. Светило солнце, шумел Париж. Нас вели в пансион. Какой там пансион! Приют для сирот самый настоящий.