Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Рано-то рано, а все же надо готовиться. Только ты не думай, что я из выгоды. Нет. Я только лавки боюсь. И ты не ходи больше на такую работу.

В эти дни я познакомилась с будущей женой дяди Кости. Валентина Валерьяновна гладко зачесывала волосы, навертев на затылке кулек. Косметикой не пользовалась принципиально.

А подкраситься ей бы не мешало. Подчернить бровки, припудрить краснеющий от малейшего волнения носик. Неяркие губы тоже не проиграли бы от губной помады.

Из наших разговоров Валентина Валерьяновна поняла, что я сижу без работы, и стала бросать на меня испытующие взгляды. И вдруг пообещала устроить в мастерскую Одинцовой ученицей. Я стала благодарить, но она наклонила голову и подняла ладонь:

— Пока ничего не обещаю. Спасибо скажешь, когда уладим дело.

Жилось у тети Ляли приятно и легко, но устраиваться на работу было просто необходимо. И как только Валентина Валерьяновна через два дня позвонила, я сразу поехала в мастерскую знакомиться с хозяйкой.

Условия оказались не ахти. За период ученичества мне не полагалось никакой платы, а продлиться этот период мог сколько угодно.

— Зато, Наташа, вы получите хорошее ремесло, а это главное, — сказала хозяйка мастерской Одинцова.

Я не стала возражать.

После визита в мастерскую прямым ходом отправилась домой. Дома было тихо, мирно. Мама сидела за машинкой и строчила рубашки, под салфеткой отдыхали румяные пироги. Мама встретила ласково.

— Нагостилась у Ляли? — погладила она мои волосы.

— Прошла твоя хандра? — прижалась я к ней.

— Прошла. И ты больше не напоминай об этом. Садись, покушай, смотри, какие чудные.

И положила на тарелку кусок пирога с клубничным вареньем.

— Куда, куда столько! — отмахивалась я.

Вечером приехал с работы Саша. Мы обсудили мою новую работу. Пришли к заключению, что ремесло получить — вещь полезная. Саша ввернул про мои выкрутасы, мол, из дому меня никто никогда не выживал, а с деньгами, пока идет обучение, можно и подождать. У меня хватило ума не перечить. Наутро я отправилась учиться на портниху.

Но учить, как я поняла, никто никого не собирался.

— Наташа, выдерни наметку!

— Наташа, сбегай в лавку за круасанами!

— Наташа, вдень в иголку нитку!

— Наташа, нагрей утюг!

Целый день — Наташа туда, Наташа сюда, а проку никакого. Саша начал ворчать:

— Что это за учеба такая?

По штату в мастерской была должность — курсьерка. Девушка, исполнявшая эту работу, неожиданно вышла замуж и уехала, оставив мастерскую на произвол судьбы. Ее проводили с поцелуями и пожеланиями всех благ, а я стала думать.

Курсьерка — это не девочка на побегушках. Это рангом выше. Курсьерка отвозит клиентам готовые платья, ходит по магазинам — набирает образцы материй. Словом, курсирует.

Думала я, думала и, набравшись храбрости, отправилась к Одинцовой. Проситься на освободившееся место.

— Наташа, — удивилась хозяйка, — ты же хотела учиться шить, а совмещать одно с другим невозможно.

Хотела я сказать: «Хорошенькая у вас учеба», — но промолчала.

— Мне нужен постоянный заработок, — сказала я.

Одинцовой было решительно все равно, научусь я шить или нет, — курсьерка требовалась позарез. Меня взяли на это место.

Вечером, после работы, я пошла без цели бродить по Парижу. Домой почему-то не хотелось.

Темнело, зажигались фонари. С деревьев в полном безветрии падали на тротуар последние пожухлые листья. Иногда фонари расплывались в глазах, от ламп во все стороны начинали ползти дрожащие лучи. Тогда я со злостью вытирала набежавшие слезы, и фонари становились обычными фонарями, без всяких дополнительных сияний. Они спокойно висели на чугунных столбах с завитушками. Я шла вдоль Сены, почти уснувшей, с редкими огнями на неподвижно стоящих баржах. Черную воду до самого дна протыкали золотые копья — отражения этих огней. В небе вспыхивала реклама на Эйфелевой башне. Сначала появлялись звезды и концентрические круги из разноцветных лампочек, на секунду все пропадало, потом снова во всю длину огромными замысловатыми буквами вспыхивало: «Ситроэн».

Я шла в сторону Шан де Марс. Мостовые казались влажными, словно прошел дождь. Но это только казалось. Так бывает в Париже. Ты думаешь, что прошел дождь, а на самом деле никакого дождя не было.

Теперь я целыми днями моталась по городу. То пешком, то на метро. Дюбо-Дюбон-Дюбоне реклама вина — бежало навстречу по туннелям, черными буквами на желтом.

Надо было успеть в Большие магазины, к поставщикам, а во второй половине дня разнести готовые платья клиенткам. Хорошо, весь декабрь стояла теплая погода.

Часто приходилось ездить из одного конца Парижа в другой. И никуда я не ушла от черных лестниц. Я носила теперь не тяжелые пятилитровые бидоны с молоком, а легкие картонки, но и с картонками консьержки все равно заворачивали, не пускали с парадного.

Поднявшись по черной лестнице, я попадала в кухню. Встречала горничная, вела в комнаты. Там ждали или чаевые, или капризы, уж как придется.

За покупками по магазинам, к поставщикам я бегала без всяких душевных переживаний. Униженной и несчастной делали меня хождения по богатым кварталам и смиренное ожидание чаевых. Запомнился один случай. Хозяйка, упаковывая платье, наказывала:

— Смотри, Наташа, это самая богатая наша клиентка, будь с нею любезна. Если платье понравится, жди хорошие чаевые.

Я отправилась в путь, размечтавшись о хороших чаевых. Черт с ним, пройдем через это, зато приглянувшиеся черные туфли с пуговками станут моими. Старые, разбитые на булыжниках, уже никуда не годились. Чаевые были важным подспорьем к основному заработку в пятьдесят франков.

Неи — фешенебельный квартал далеко за городом. В пригороде, считай. Он застроен важными, молчаливыми особняками и виллами, все они на одно лицо, все свысока взирают на чужаков натертыми до блеска равнодушными окнами.

Горничная в наколке провела в комнаты и попросила подождать. Я присела на край полированного, с мягким сиденьем стула. Роскошные диваны и кресла вдоль стен пучились от самодовольства, над ними висели картины, изображающие летящих через барьеры лошадей и вцепившихся в них разноцветными клещиками жокеев. Мерно ходил туда-сюда маятник часов в высоком футляре черного дерева. Прошло полчаса. А я-то мечтала забежать сегодня на Монпарнас! Сидела с прямой спиной, тревожно поглядывая на стрелки. Прошло еще полчаса.

Наконец она явилась. Сморщенная обезьянка в роскошном пеньюаре, вся в ожерельях, цепочках и серьгах. Ни привета, ни здрасьте. Молча ждала, пока я разверну платье, молча позволила горничной одеть себя. Стала вертеться перед зеркалом и критиковать работу. Там подернуто, там морщит, там вытачка не на месте.