Дэвид Бейкер - Путь слез

Он вовсе не желал проводить в одиночестве все время, поэтому с радостью делил путешествие с любимым спутником, Соломоном. Поверенным другом его был лохматый пес, который шесть лет назад нашел Петера спящим в хранилище льна, возле Лимбурга-на-Лане. В отличие от хозяина, Соломон был низкого происхождения, но, как и хозяин, был добродушным плутом. Его серая шерсть была всклочена от цеплявшихся к ней колючек и репейников, и, пусть некоторые указывали на отсутствие бессмертного духа, его доверчивые глаза свидетельствовали о страстной душе.

Солнце припекало. Было слишком жарко для раннего июля, и лето 1212 года, как и предвещали, обещало быть тяжелым. Злаки поникли и затвердели в сухих, иссушенных бороздах. Страда начнется уже через несколько недель, но желтеющие поля ржи и проса обещали скудный урожай. Сено уже скосили и собрали в стога, но второго покоса не предвиделось. За стенами Майнца, в прохладной тени клена молчаливо сидели Петер и Соломон и смотрели, как убитый духом жнец уныло натачивал свою косу.

Петер тоже пал духом. Последние три или четыре недели он безуспешно пытался разуверить множества малых крестоносцев в надобности святого похода. Каждое ласковое убеждение было встречено столь же ласковым отказом, и они все усердно двигались вперед, крепко прижимая к груди свои деревянные крестики. Группа из тридцати детей отклонила его призыв чуть ранее в это утро, и Петер теперь бросил печальный взгляд к дальнему полю. – Посмотри туда, Соломон, – сказал он, указывая крючковатым пальцем на отару овец, усеявших зеленое пастбище. – Каждому ягненку нужна матка-овца, а каждой овце – пастух. Так жизнь устроена. У агнцев, только что прошагавших мимо нас, нет ни овцы, ни пастуха, и мое сердце болит за них.

Соломон, видать, понял тоску старика, лизнул его в лицо и положил косматую голову Петеру на колени. Священник, вздохнув, поднялся с земли при помощи верного посоха и направился в Майнц в надежде раздобыть немного хлеба для себя и каких-нибудь объедков для старого друга.

Майнц был городом оживленным, прижатым до самого левого берега Рейна. Его древние, каменные стены хорошо охраняли как огромный, краснокаменный кафедральный собор архиепископа Зигфрида III, так и скопление мазаных жилищ, разбросанных внутри стенных громад. Петер восхищенно наблюдал, как кучки деловитых каменщиков карабкались на высившихся подмостях, словно многочисленные пчелы во время летнего роя.

– В самом деле, – обратился старик к Соломону, – это великолепное зрелище и заслуживает нашего искреннейшего одобрения. Однако сомнительно мне одно: для Божьей ли оно славы? Сдается мне, что Бога легче найти близ скромных очагов вон в тех смиренных хижинах, поникших в стыде за такое безрассудство, как это напыщенное строение.

Он разгневанно обратил взор к городскому рынку.

Рынок Майна исчислял свою историю от римлян, и был одним из самых оживленных рынков во всей Империи. Его наполняли шум и гам торговли, аромат цветов и зловонный запах торговцев и их животных. Ярко одетые сирийские купцы тыкали и протягивали всем прохожим рулоны разноцветной ткани, завораживая и заклиная возможных покупателей своими большими, умоляющими карими глазами. Ослы, нагруженные бочками с вином и пивом, проворно цокали копытами между лавками с утварью и корзинами. Сельские работники проталкивали неповоротливых волов сквозь базарную толпу и тревожно следили за повозками, гружеными дарами скудного урожая.

Петер остался доволен собой: он удачно выпросил край черствого ржаного хлеба и кружку теплого пива для себя и Соломона. В ткацкой лавке он облюбовал себе свободный уголок и прислонил дугообразную спину к деревянной стене. Он высоко поднял свой тонкий нос и глубоко вдохнул летнюю душистость скошенного сена и крепкий запах рыбы.

– Средина июля пока рановато для хваленого на сем рынке молодого вина, Federweiss. Так-то так, Соломон, – задумчиво проговорил Петер. – Жаль. А ведь такой это благословенный, сладкий напиток, самые вершки вина, белый муст… Ну, да это золотистое пиво тоже сойдет.

Он вздохнул и пристально посмотрел на движение и краски перед собой. Но не успел он примоститься и уложить старые кости в удобное положение, как заметил небольшую толпу, собиравшуюся на площади перед ним. Петер наклонился вперед и вытянул голову, чтобы разглядеть причину столпотворения. К его восхищению на деревянном помосте готовились выступать трубадуры, и Петер, хотя уже и усевшись в своем углу, вмиг заторопился.

– Подъем, Соломон, подъем, славная собачка, настало время сплясать!

Артисты были разодеты во всё благородное: мягкий сатин вельвет и парчу. Они смеялись и состязались друг с другом в остротах. Яркие зеленые, желтые, красные одежды дразнили воображение толпы. Особенно тучный парень медленно и мучительно долго засовывал толстую руку в объемистый, тканый мешок Сперва он, видать, решил, что и мешок-то у него бездонным оказался, и на лице у малого отразилась неподдельная тревога. Но к восторгу слушателей он споро вынул свою литавру и поднял ее высоко над головой. Другой музыкант громко захохотал и выхватил из рукава флейту, а последний подбросил и ловко поймал свою лютню, свободно висевшую у него за плечами.

– А-а, музыка, дорогой Соломон, послушаем.

Петер не заметил, как стал отстукивать ногами, обутыми в кожаные оплетки, и танцевать под ритмы и мелодии, столь любимые им. К несчастью, валкий старик и его грязный пес быстро забыли обо всем, кроме собственного наслаждения. Раздосадованный люд вокруг них отпрянул, не скупясь в выборе выражений и советов на душу неуклюжего священника и его каркающего пса! Но ни один из них двоих, казалось, не обращал внимания, и так они и танцевали на пыльной площади, повизгивая и хохоча, ничуть не стесняясь недовольного бормотания горожан.

Вскоре музыканты утихомирили слушателей и предложили им изложение новой эпической драмы «Сказание о Нибелунгах». Они распаляли воображение сказаниями о храбрых рыцарях, наделяли их магической силой, воспевали героя Зигфрида и его прекрасную королеву Кримхильду. Яркие глаза Петера вспыхивали от радости. Он от души смеялся, нисколько не смущаясь желтого единственного зуба, который занимал все пространство разинутого рта. Он смотрел глазами ребенка, а захватывающее действо дразнило его разум, трогало сердце песнями.

Когда трубадуры откланялись напоследок, слушатели, благословенные некоторым достатком, швыряли пенни в предложенные им корзины. Петер же, никогда не желая оставаться в долгу, подошел ни к чему не подозревающей труппе и предложил свое благословение. Актеры улыбались и перемигивались, пока старый священник высоко держал немощные руки, благословляя «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti…».