Дэвид Бейкер - Путь слез

В тот момент Петер почувствовал себя очень, очень маленьким, незначительным, неприметным. Глаза наполнились влагой, когда он узрел себя, столь жалкого, беспомощного, словно комок пустой и беспорядочной материи, сидящего на возвышении над землей. Бессильная, тщеславная щепоть грязной и упрямой глины – его суть – и величие перед его глазами настолько разительно отличались, что он повергнулся на землю, осмеянный и презренный собственной глупостью.

Петер горько плакал и в беспамятстве лежал ничком под теплым солнцем, пока его уязвленное тщеславие еще сопротивлялось и не желало покидать его. Наконец сокрушенный человек издал громкий стон: «Что есть человек, что Ты помнишь его?»

Он лежал в полном безмолвии, лицом вниз на заснеженной скале, пока, наконец, не поднялся на колени и обратился лицом к солнцу. Он раскинул руки и улыбнулся.

Истощенный и дрожащий, он повернулся к спутникам.

– Мои дорогие, дорогие братья, вы подвели меня к краю земли и явили самого себя. Я в неоплатном долгу. Каким же безумцем был я, полагая, что смогу познать разум Того, Чьи руки изваяли эти горы, Чьи пальцы провели борозды долин! Мне непосильно осознать такую мощь. Я не в состоянии по знать Его силу, Его славу. Как я только посмел отважиться на такое? Довольно для меня Его дара жизни, а Его позволение уразуметь хоть то немногое о Нем, что я знаю, – уже чудо великое. Сколь же безгранична милость! Как смел я требовать отчета о Его воле! Как смел я подавлять веру! Да простит Он мое высокомерие!

Петер упал на колени и снова воздел руки.

– Я верю, что Ты здесь, и верю, что Ты любишь, и этого довольно для меня.

Во все дни жизни Кривого Петера еще никогда так не касалось присутствие Божьего Духа. Все странствия и пролитые слезы, наука и часы молитвы – ничто так не приблизило его к Творцу, как то благословенное утро. Он вскочил на ноги и обнял Филиппа и Жана.

– Я свободен, свободен. Я узрел истину и по истине освободился. Credo ut intelligam… Я верю, дабы понять.

Петер вприпрыжку помчался вниз по тропе, легко и быстро, смеясь от радости. Он забылся и плясал, плясал, как малый счастливый ребенок весело скачет и кружится в надежных покоях свого Отца.

В то утро завтрак не походил ни на одну из былых трапез, и все из-за перемены в священнике. Его глаза озорно вспыхивали, и он резвился с детьми, как юный царственный наследник резвится в саду теплым летным днем. Столько радости было в нем! Столько глубокого искреннего наслаждения жизнью! Справившись с похлебкой, Петер подозвал Филиппа с Жаном. Он засунул руку за пазуху, достал кожаный сверток и бережно развернул страницу с псалмами.

– Вас ко мне, верно, сами ангелы привели, хм, вернее быть не может! Mes bon amis, возьмите сей свиток как чистосердечный дар. Возьмите и поделитесь его богатством со всеми, кем придется. Разделите его со своими благословенными вальденсами. Господь поистине велик настолько, что нам не понять… И жизнь дана на то, чтобы принять сию простую истину.

Жан и Филипп благодарно приняли подарок и обняли старика.

– Merci, merci! Но увы, пришло время нам расстаться. Да благословит тебя Господь, брат, и вас, милые дети. Да обретете вы благодать Святой Земли Божьей, – в ней ли, или вне ее. Пусть каждый из вас найдет для себя свободу в Его благом сердце. И помните: мы поистине свободны, когда Он наполняет нас верой, – дабы мы терпеливо бездействовали… в мудром познании полноты времени!

Затем французы скрылись из виду – так же неожиданно, как и впервые появились. Однако радость Петера не покинула его вместе с новообретенными друзьями. Напротив, она все росла и росла, когда он присоединился к возлюбленным детям, и блаженство духа его передалось остальным, отчего путь стал легким.

Девочки весело взвизгивали, а мальчики завывали от восторга, забрасывая друг дружку восхитительными снежками. Никому не было дела до холода и голода или отвесного восхождения. Это было время, когда все наслаждались красотой мира и общей дружбой. Около вечерни крестоносцы обогнули высокий пик и стали снова спускаться, минуя снеговую линию, лохматые сосны – до самых елей, которые росли густо. Ночь быстро догнала их, и Вил приказал расположиться на ночлег.

– Вил, – спросила Анна, потирая усталые глаза, – а что мы будем есть? У нас ничего нет.

Вил пожал плечами и порылся в одеялах в поисках завалявшихся остатков.

– Вил, полагаю, ты это ищешь, донесся голос Конрада. Он протягивал прощальный дар французов. – Гляди! Они запрятали в мое одеяло кусок оленины и немного красной капусты!

– Ах! – воскликнул Петер. – Кто бы мог подумать, что я когда-либо благословлю французов! – засмеялся он. – Что ж: Боже, благослови французов… oui? Не так ли? Давайте теперь поедим.

Вскоре все набили животы щедрыми вальденскими подарками и, завернувшись в одеяла, расположились на сухих ветках поваленного дерева. Мария свернулась клубочком сзади Петера. Старик поманил Карла:

– У меня для тебя есть еще одна подсказка, если желаешь.

– Не знаю, – поморщился Карл, – наверное, я никогда не разгадаю твою загадку.

– Тогда тебе надо узнать еще одну подсказку на сон грядущий, а? Готов?

Карл повел плечами.

– Отлично.

Карл снова пожал плечами.

– Я никогда…

– Терпение, отрок. Вот еще:

Карл напрягся и простонал, плотно сжав веки. Он прошептал про себя все подсказки, и тряхнул головой.

Петер улыбнулся.

– Я подумаю над твоей загадкой, ежели ты обещаешь поразмыслить над моей. А теперь пора спать. Кто знает, что ожидает нас на рассвете?

Что сейчас за месяц? – однажды утром спросил Карл, позевывая и приготавливаясь выступать в поход.

Петер потер красные со сна глаза.

– Ежели судить по встрече с французскими друзьями, на дворе начало сентября. А что?

– Разве ты не говорил, что твой день рождения приходится на конец августа?

– Ах, да. Так и есть. Точнее двадцать седьмое число самого приятнейшего месяца августа.

Чуть поодаль от них Мария собирала хворост и услышала их разговор.

– Но папа Петер, почему ты не сказал нам? Мы ведь так и не пожелали тебе особых благословений в твой день рождения.

– О малышка, забудь об этом.

– Как так, святой отец, – добавил Отто, – ведь дни рождения должны быть необычными, особенно, когда у тебя их было так много!

Все рассмеялись.

– Хорошо сказано, сын мой, – ответил Петер. – Ибо это был мой семьдесят седьмой год, и я надеюсь, последний.