Альберт Брахфогель - Рыцарь Леопольд фон Ведель

— Это весьма прискорбно Леопольд. Как ни сожалею я о вас по отношению к Анне, но не будучи в состоянии оправдать происшедшее между вами я все-таки уважаю ваш характер ваши качества и энергию, всегда воодушевлявшие вас. Если бы письмо Ахмета прямо с корабля попало в мои руки если бы я один знал его содержание то клянусь вам, я сжег бы его, и вы были бы счастливы с Анной!

— Благодарю вас, Валентин, за такое великодушие. Хорошо ли поступила Анна, осудив меня на основании письма Ахмета — предоставляю это решение Богу! Если бы Анна могла предвидеть ужасные последствия этого, то, наверное, она опомнилась бы и скорее простила бы заблудшему, чем повергла его в бездну, из которой никогда ему не выбраться.

— В бездну? Что хотите вы сказать этим?! — воскликнул Эйкштедт.

— В бездну эту, достаточно глубокую, чтобы навеки разлучить меня с Анной. Если бы даже она снова полюбила меня, то я не считаю себя достойным обладать ею! Не имей я последней высокой цели, жизнь моя была бы бесполезна и безотрадна.

— Следовательно, это цель политическая?

— Скорее религиозная, скорее — это завет принца Оранского! Ничего больше не скажу я.

— Увижусь ли с вами при дворе после вашего возвращения?

— Надеюсь. Но поскольку трудно избежать, чтобы сестра ваша не увидела меня при дворе, то скажите ей, что она может быть совершенно спокойна насчет моих намерений из-за моего собственного убеждения, что я недостоин ее. Прекратим, однако, этот разговор. Расскажите мне что-нибудь о Лондоне и дворе Елизаветы.

Бездна, в которую, по словам Леопольда, Анна повергла его, — было безумное путешествие в Испанию. Раз подпав под власть Филиппа, раз запутавшись в сетях и кровавых замыслах Рима, Леопольд подвергнул позору свою честь и имя и мог считаться наемным убийцей Рима. Куда бы он ни прибыл, что бы ни делал он, как ни рекомендовал его сам принц Оранский, но все это еще больше навлекало на него подозрений, что он замышляет одни лишь интриги и его прямодушие только маска, служащая ему для выполнения злодейских замыслов. Чувства эти всею тяжестью своею лежали на нем со времени аудиенции у Уолсинхэма. Поездка в Шотландию не извлекала занозу из уязвленной гордости и дворянской чести Леопольда, его не допускали к Елизавете из опасения, чтобы он не попытался исполнить поручение Филиппа. Он считал поездку в Шотландию только уловкой со стороны Уолсинхэма и королевы и благовидным предлогом удалить его, Леопольда, с тем, чтобы он не мог открыть заговор Бабингтона. Но он твердо был убежден в существовании заговора, разоблачение которого могло служить единственным доказательством его преданности и чести.

В день аудиенции у Уолсинхэма Валентин фон Эйкштедт возвращался около пяти часов в Лондон и по нему было заметно, до какой степени его ум был занят беседой с человеком, любившем сестру его, которая, в свою очередь, тосковала по Леопольду, как ни старалась она скрывать это.

Руфь и Анна вышли к нему навстречу.

— Друг мой, — сказала первая, — что это ты так поздно сегодня из Хэмптонкорта?

— Двор на восемь дней уехал в Аслей, путь не близкий, душа моя.

— Ты что-то очень серьезен, — сказала Руфь. — Уж не привез ли ты дурных вестей?

— Этого сказать нельзя, но вести мои странны и невеселы. Я виделся с одним старым знакомцем из Померании.

— Из Померании? Боже мой, да кто же это?

— Леопольд фон Ведель.

— Леопольд?!

Анна вздрогнула и сильно побледнела.

— Не тревожься, Анна, — сказал Эйкштедт. — Ты не увидишь его, потому что Леопольд уезжает в Шотландию.

— Но он возвратится, — сказала Анна, — и раз он знаком с Уолсинхэмом, то, наверное, представится ко двору.

— Вполне возможно. Но насколько мне известны его намерения, Леопольд не сделает попытки для сближения с тобой. Он говорил, что если бы ты даже простила его, он считает себя недостойным видеться с тобой.

— Что хочет он этим сказать?

— Я этого не знаю, Анна. Должно быть, он находится в таком положении, которое — будь вы жених и невеста — заставило бы его возвратить тебе обручальное кольцо.

— С какого времени и как давно он находится в таком положении? — вскричала Анна.

— С того времени, как покинул он Кремцов, четыре года тому назад.

Анна села и закрыла лицо руками.

— Он просил тебя только об одном, — нежно сказал Валентин, — если в тебе и погасла любовь, то сохрани, по крайней, мере к нему чувство дружбы.

Слезы наполнили глаза Анны.

— Да, я сохраню к нему чувство дружбы, и, верная моей клятве, по возвращении его, снова стану носить при дворе подаренное им ожерелье. Пусть он знает, что я не забыла его! Каким горестям я иду навстречу! Бесполезные горести бесполезной жизни!

— Я ничего не имею против того, чтобы ты носила ожерелье, Анна, если ты уверена, что это ему приятно…

— Мне ли это приятно, ему ли, но я поклялась, что эта вещь всегда будет при мне.

— Ты подвергаешь себя опасности.

— Какой?

— Это совершенно ясно, — сказала Руфь. — Со смерти нашей матери ты не можешь носить ожерелья, и не думаешь ли ты, что оно не возбудит внимания при дворе?

— В этом можешь быть вполне уверена, — продолжал Валентин. — Не говоря уже о редком достоинстве камней, античная форма ожерелья обратит на себя взоры всех. Если бы королева или кто-либо другой спросил, как оно досталось тебе, что бы ты ответила?

— Я скажу, — зардевшись, ответила Анна, — что оно досталось мне от одного… одного… далекого друга. Это правда, и не может скомпрометировать меня.

— А Леопольда и того менее. Во всяком случае, найдут странным, что до сих пор ты не носила его, будут мучить тебя расспросами, мало ли что станут предполагать… Ожерелье это будет источником многих неприятностей.

— Я сумею перенести их, лишь бы сдержать данное Леопольду слово! Если участь его настолько тяжка, как ты предполагаешь, Валентин, то, как друг его, я столь же глубоко сочувствую ему, как и самой себе!

Она зарыдала и ушла из комнаты.

Если бы Леопольд мог предвидеть, что встреча его с Эйкштедтом хотя не возвратит ему потерянную любовь Анны, но откроет ее сердце для сострадания, горе его в некоторой степени уменьшилось бы. Но не так было в действительности. Опасение, не случилось ли бы чего с Елизаветой во время его отсутствия, так же как и трудность службы, принятой им на себя, с равной силой тяготили его. В нем жило нечто вроде предчувствия, что Бог позволит ему совершить подвиг, который не только поставит его выше всякого порицания, но, быть может, заставит Анну с гордостью взглянуть на забытого друга своей юности.

28-го августа, вечером, в гостиницу «Белый Медведь» явился секретарь Уолсинхэма, Рори, и вручил Леопольду письмо к лорду Гундстону, заявив, что его превосходительство надеется, что на следующее утро Леопольд отправится в путь.